Джинжер Роджерс? Коньки? Я не ослышалась?

То, что мой знакомый мог знать Джинжер Роджерс, было равносильно тому, если бы он поведал мне о своих прогулках с Микки-Маусом или Бартом Симпсоном. Роджерс – легкое перышко отстукивала молоточками своих ног ритм моего кредо, который я не могла выразить словами. Иногда ее ноги обнажались средь свободных тканей, легких, как она сама.

– Тáка-тáката-такáта-так? – что будем делать? Искать или хватит? – простучала я по-подростковому вечно путающимися под моими ногами – ногами.

Время свинга – так время свинга. Потанцуем?

– Тáк-тáк-такáтáдак-такá – тра-та-тра – кто взялся, ввязался – не сомневается, – ответил мне Марио своими ладными и коротковатыми, как у древнегреческого героя.

Слова офицера. Как же мне надоела эта Лавиния!

– А вы ходили в Институт судебной медицины? Ну, этот, у Сан Лоренцо? – Так Кармине два дня назад намекнул нам с Чиччо на Центральный морг.

– А с чего это вы нас туда посылаете? Вы-то сами когда в последний раз видели упомянутого человека? – Покачиваясь, как грациозный пингвин, Чиччо подплыл к нам.

Прямота его речи меня поразила. Он был горазд заламывать всяческие экивоки.

– Кого я видел? Что помню? Кого хотели убить? Ха-ха-ха. Ну и фантазия у вас. О люди, люди… – Кармине казался обиженным. – Я с вами, – говорил он нам всей своей игривой мимикой, – не играю. Тем более – в искренность.

– Вот так пропадают Орланди…

Имя, которое вертелось весь вечер в голове Чиччо, выскочило само по себе.

– Орланди? А вы что, ищете Орланди? Ну так бы и сказали! Только об этом надо не со мной. Попробуйте, что ли, с Ларой или с Орнелией. Знаешь Лару? – вздохнул полной грудью Кармине и наконец взглянул мне в глаза.

Чиччо выглядел потрясенным не меньше, чем я. Просто так, к слову он назвал имя пропавшей двадцать лет назад девушки, ради которой, если уж честно, он второй раз согласился зайти в это чумное местечко, не подозревая меня в обмане, и вдруг на его безнадежное ауканье кто-то откликнулся! Да еще так запросто.

– Знаешь Лару? – повторил он вопрос, вглядываясь в мое лицо, будто это был какой-то оазис в пустыне.

– Кармине, ну что вот трепать языком-то?! А господа ведь, наверное, журналисты? – вмешался бармен. – Да многие уже приходили тут расспрашивать, давно, правда. Уже перестали. Бедная девушка. Сколько ей лет-то сейчас? Да только нет ее уже на земле, спит себе под корнями какого-нибудь дерева в стране по соседству…

– Да не журналисты они, успокойся. Они друзья Катюши, – Кармине подобрел. Может, ему что-то нужно было от нас.

– А что, друзья Катюши не могут быть журналистами? Она ж у нас вроде сама как на радио. Мы вседа готовы помочь, но журналисты – народ ненадежный. Вон, помнишь историю с Линдой? Как раздули ее гибель, да еще меня притянули, бросаются именами, как будто они одноразовые, не думая, что за именем – человек, а за ним – другие люди. У каждого своя работа, только не мешайте нам делать нашу.

Кармине отошел в уголок с рюмочкой, листал газету, рылся в карманах, и мы с Чиччо оказались в его давно позабытом прошлом.

– А есть ли у вас виски Ла… – попробовал восстановить отношения Чиччо. Он все еще на что-то надеялся.

– Нет, – ответил бармен. – Сожалею, но не имеется…

Чиччо прошелся взглядом по батальону бутылок, в том числе с виски.

– Сколько мы вам должны?

– Ничего, господа, ничего не должны, это угощение. И милости просим.

– Лара… Лара!.. – воскликнул Чиччо, выйдя из бара. – Так ты знаешь эту Лару?

То ли вечер был такой морозный, только мне показалось, что в глазах Чиччо стояли слезы.

Мы искали Лавинию, и однажды к нам присоединились Ангел и Веселин, они же Чирикло и Сонокай. – Неделю назад чье-то тело прибило к берегу, зацепилось за ветви ивы. У набережной Сан Паоло, – сообщили они конфиденциально, только что вместе с музыкантами своего секстета доведя до дикой цыганской пляски Подмосковные вечера на площади в Трастевере и шикарно бросив их под ноги туристам. Звякали монеты о дно футляра виолончели. Ангел и Веселин мне сочувствовали: то сумку у нее украдут, то еще что. Старались быть нужными, но сегодня почему-то кружили вокруг да около смерти.

– Да-да, его выловили недалеко от моста Маркони, – добавил Веселин.

– А может, у церкви Санта Пассера? – вдруг засомневался Ангел.

Находить неопознанные трупы в нашей реке и на бережке ее было делом традиции. Рано или поздно кто-нибудь вызывал пожарных. Все ведь тут было шиворот-навыворот: автобусные билеты продавали в табачной лавке, трупы из воды доставали почему-то пожарные. «Ненавижу эту реку», – твердила пожилая пышка-мисс из одного фильма о своей, и не зря – эта река приволокла-таки однажды ей труп. Я начинала ее понимать. Но все-таки наша река не только топила, но и спасала. Однажды, например, она выбросила на берег двух младенцев в корзинке. Что бы мы все делали без нашей реки? Как бы сложилась жизнь мира без Тибра, без этого европейского Нила? – говорила я ей, кружа по мини-острову.

А как в самом деле сложилась бы картина мира и сам он, не будь этого перекрестка, на котором сперва сходились народы и от которого один начал главенство над другими? Великий понтифик, покровитель мостов, подвел их ко всем континентам, чтоб торговать и грабить, гробить, да, это по-нашему – по-индоевропейски, по-человечески: гробь да грабь, mare nostrum, Провидение Господне, мученичество, память, море, mort, смерть, марс, бюро и кратия, горы, внутри которых скрывается мир, горло, в котором исчезают животные, покаяние, раскаяние, Каин убил и Каина убили, mörder, Авеля убили и частью его стали, вечная жизнь, благоговение, благоухание, говение, благосостояние, SOS, несостоятельность, свобода идти, быть на распутье, быть распутным, распятым, беспутным. Hostis – чужеземец, странник, ospite – тот, кто их поддерживает, кто кормит этих гостей, господи. Это наши европейские ценности, спасибо тебе, островок и Тибр, река времен, коварен и щедр твой илистый лик, и сколько тайн на твоем дне.

Мимозы расцвели уже в середине февраля, расцвели роскошно, слабым золотом и сильным солнцем, в марте стало мелькать розовое пока безлистных деревьев персика, бело-розовое-миндальных, белое – сливовых.

Однажды по весне из реки был выловлен гражданин Польши, и я вспомнила о Яне. Со дня Бефаны от Оли не было вестей, поначалу мы составляли план по ее спасению из Понте Галерия, нашли даже адвоката, и вдруг в середине марта, когда мне должно было быть уже не до дат, она позвонила мне из далекого прошлого.

– Угадай, откуда я тебе звоню?

Номер был итальянским.

– Из Чистилища? – Ведь могла же Оля, пропитавшаяся католическим духом, по знакомству попасть в Чистилище? – Из катакомб святого Себастьяна? – Мне показалось это остроумным. Ведь ни там, ни там не ловило, к тому же Оля считала, что в тот единственный раз, когда она спустилась в катакомбы, на нее снизошел Святой Дух, как на какого-нибудь Сан Филиппо Нери. Кстати, я до сих пор не поняла, к какой конфессии она себя причисляла. Будучи многогранной, она придерживалась, возможно, поликонфессиональности.