– Да нет, я из Руссии нашей тебе звоню, дурында! Выперли меня, выперли из Италии! Вернее, я сама выбрала добровольную репатриацию, – сразу заважничала. – Ну, потом расскажу. Тут один итальяшка дал мне свой мобильник позвонить ненадолго. Ну? Где, по-твому, я стою? Откуда звоню?

– Тогда… – И я оказалась охвачена гипнозом общих мест. – С Красной площади, что ли? Из Кащенко?

– Да на улице Герцена я на твоей, балдень! Видео-то есть у тебя в мобилке? Тут у людей и не такое есть!

Совсем запуталась эта Оля.

Она стояла на моей улице Герцена, хотя таковой больше не существовало. Разве что в подземелье Рима. Однако где-то же она стояла, и для нее самой это происходило на улице Герцена.

– А нашли этого чудика-то? Вернулся он? А как там золотце мое? – Перейдя на итальянский, Оля громко затарабанила, и я, с одной стороны, отодвинула трубку от уха, с другой – стала внимательнее прислушиваться. А ей, видно, хотелось погордиться перед тем, кто ей дал позвонить: и у нее-де в Италии были друзья, даже, можно сказать, семья. – Ладно, скоро вернусь, ждите! – Вот ведь какая веселая врушка. – Ну скажи что-нибудь моей подруге, – отдала она трубку владельцу, и мне пришлось ответить на вопросы о том, какая погода стоит в Риме, где именно я живу, и погадать с ним вместе о том, какой автобус ходит сейчас в Монте Сакро[138]. Сам он был из Молизе, но скучал и по Риму. – Готовься! – успела бросить Оля в самый последний момент. Во всяком случае, я так поняла это словцо[139], которое по-итальянски могло означать и просто «pronto», то есть «але», сказанное с нашим славянским акцентом.

– Катюша, – спросила я как-то по телефону. – Может, в самом деле стоит прошвырнуться до той больницы у Сан Лоренцо?

– Приходи сегодня в пять к Августину. – Катюша была лаконична.

– Понимаешь, чтобы пойти в морг, мне нужно сперва обратиться в полицию, сообщить о пропаже, тогда вместе с полицейским я смогла бы опознать, если кого-то придется все-таки опознавать. Я там, можно сказать, завсегдатай. Бедлам там такой, что людям уже места нет. В коридоре дожидаются. Когда я была маленькой, это было событие – пойти опознать кого-то, ну, может, каких-то бездомных только не забирали. А сейчас со всеми этими экстракоммунитариями – бесхозных мертвяшек больше, чем персонала. Сперва ждут, что кто-нибудь за ними все же придет, потом пускают на расчлененку для студенчества и науки, но потом-то что с ними делать? Каждую неделю – новое убийство или смерть неизвестного.

Судя по словам Катюши, просто из-за сущей чепухи погибали иногда люди. Один индиец, например, был зарезан из-за того, что попросил своего соседа из Бангладеш убрать дурно пахнувшие кроссовки.

– Погибнуть на чужбине из-за чьей-то вонючей обуви? – Катюша поправляла пояс на бедрах, откидывала длинные волосы движением головы, – А бесксивные китаезы?

И правда, по вечерам у ресторанов из-за поножовщины по пьяни иногда гасли фонарики сердец потомков небесного императора. Под погребами домов и складами магазинов, на территории древнего эсквиллинского некрополя китайцы (благо теперь пол-Эсквиллина уже принадлежала им) иногда и, конечно, в виде исключения закапывали своих невезучих собратьев. Тех же, которых никто не стал бы искать, или тех, на которых просто не нашлось времени, оставляли без могил. Жесткий народ были эти китайцы.

И она рассказала мне, как одна племянница выплачивала дяде десять тысяч, которые тот запросил за то, что сделал ей вызов для работы на его же фабрике. «Денег у нее не было, но было двое детей и безработный муж без документов на шее. Я ее пристроила на улицу к девочкам-девочкам, а потом уже она пошла по профессии. Да еще и магазинчик открыла. У них на каждого третьего – магазинчик. Предлагают наличные и сразу, ну итальянец держится год, два, а потом сдается. Да что тут поделаешь? Рим – это уже индоазиатская столица мусульманского вероисповедания. А насчет Лавинии ты погоди. Она сама найдется, как уже и бывало. Честно тебе скажу, не хочу в это вмешиваться. Не в смелости дело, просто сейчас у меня очень много дел и проектов. Ну а если на этот раз она не вернется, то через полгодика, когда все забудется, схожу».

И все начало забываться. Лавинии все не было, Диего писал свое произведение. Ах да, реквием он писал, вот что.

Гадалка на улице однажды остановила меня.

В тот день я вышла прогуляться без дела. Вал выскочил, пока я еще валялась в постели, на спинке стула осталась висеть его зимняя куртка, и я поняла, что на улице тепло. В такое солнце гадалка в толстой шубе выглядела нелепо. Но лет сто назад она бы точно стала моделью Кустодиева, вот до чего она была все же привлекательна.

«Беда. Беги», – сказала Кустодиева баба. Хватко она держала блюдечко с чаем все эти годы, а теперь он пролился мне на колени. Ну ничего страшного, не из самовара же.

«Беда», – повторила она, и ее рот открылся, как у отъевшейся рыбы, – я была уже далеко и не слышала звука.

Как в наше время узнают о беде, если нет гадалки под боком или если она молчит? И, подставив колени лучам, я села на ступени церкви, вперившись в оконце мобильника. Если кто-то ждет беды, то он сам ее и порождает. Не услышь, не различи я ее слова о беде по губам, может быть, она бы и не случилась. Или все-таки существует предчувствие? Волна уже начавшегося или еще только задуманного события докатывается до нас звуком прибоя, бьющим в голову напролом, орошает брызгами отравы или, если повезет, живой воды. Однако мы ничего не хотим знать о предчувствиях, и разве не сама я показала Валу один из складов Геракла, не забыв снова посмеяться над скрягой, братцем моего бывшего человечка? Почему я не только ничего не заподозрила, когда Вал снова и снова теребил в руках старую фотку (будь она проклята, ведь с нее все и началось), а вообще не поняла, кто же на ней главный герой?

От фотографий становилось теснее, чем от слов. И они были не менее коварны. Пожалуй, даже более лживы. Они наводили на след и создавали компромат. Надо было сжечь эту фотку или просто вырезать одного из братьев. Лучше даже двух. Пусть и остался бы только мост Ангелов и кусочек замка.

«Лары, помогите, Лары, помогите, Лары, помогите. Не позволь, Мармар, чтобы беда обрушилась на многих». Двенадцать арвальских братьев гнали стадо коров с венками на головах.

С крыш и общественных террас Сан Лоренцо видно было развешанное белье, бесчисленное количество антенн, кирпичная колокольня церкви Непорочной Девы и синий контур Тибуртинских гор. Точно так же, как тридцать лет назад, когда Вал от Трастевере все-таки добрался до своих знакомых. «Кто еще знал о винтовках?» – повторял он тогда самому себе вопрос приятеля. «Длинного забрали, Людо – забрали. Ты уверен, что полиция шла именно к тебе? Почему их взяли, а тебя нет? – спрашивал его взгляд. – Орфея убили в перестрелке. Товарищи гибнут».

Он сидел за длинным столом в какой-то траттории среди друзей, как всегда спорили, перекрикивая и перебивая друг друга, и, когда хозяйка позвала его к телефону, он был взвинчен и распален. Звонил отец. Голос был тихий, было плохо слышно. Однако, несмотря на треск в телефоне, он различил, что отец пытается сдержать рыдания. Вал молчал и никак не решался спросить, что случилось. А когда вернулся в зал, друзей уже не было, стояли стаканы с вином и тарелки с недоеденным. У выхода застегивал пиджак Людо. «Людо», – позвал он его, но тот заторопился прочь, нагоняя удаляющиеся спины приятелей, еле различимые в темноте. Парень убирал со стола. Присмотревшись, Вал понял, что знает его, но имя выскальзывало из памяти. С хвостиком волос, небольшого роста, под распахнутым широким воротником на шее поблескивала цепочка. «Садись, доедим, жаль выбрасывать», – предложил он. Ели молча, но вдруг парень встал, не закончив: «А, все-таки узнал? А они вот нет, видишь?» – мелкие желтые зубы скалились, плутоватые глаза блестели. С его именем Вал проснулся посреди ночи.