– И столы и шкафы – все из ИКЕА, ничего особенного, – сказала Ингрид.

Цвета – белый и синий, у стола длинная деревянная скамья плюс три стула; столовой в квартире не имелось.

Окна гостиной выходили на улицу, посреди одной из стен красовался старинный камин, на потолке – нетронутая лепнина. У другой стены пианино, над ним – фотографии, фотографии, фотографии, в основном Ингрид и ее семья. Хозяйка занимала третью спальню, самую большую, ее окна тоже выходили на улицу.

– На мой взгляд, ночью в парке слишком безлюдно, – объяснила Ингрид Джеку, – кроме того, дети хотели вид на парк. Так что в нашей квартире никогда не приходилось принимать трудных решений.

Любопытное выражение – не менее необычное, чем ее речь.

Коса до пояса осталась в прошлом, теперь Ингрид стригла волосы чуть выше плеч, но зато почти совсем не поседела. Джека она встретила в джинсах и фланелевой рубашке навыпуск, видимо, ранее принадлежавшей сыну. Вылитая мисс Вурц.

– Я специально так оделась, для тебя, это же так по-американски, – сказала Ингрид, ощупывая рубашку. – Я никогда особенно красиво не одеваюсь и косметикой не пользуюсь тоже; в моей квартире это ни к чему.

Джек подумал, это решение тоже далось ей без труда.

– Я считаю, ученики будут чувствовать себя неуютно, если я стану одеваться, как на прием, и краситься.

Джек сказал ей, что, видимо, встретил у подъезда ее ученика и, наверное, напугал его, хотя совсем не собирался этого делать.

– Мальчик из Англии, лет двенадцати – тринадцати? – спросил он.

Ингрид кивнула и улыбнулась. Большинство ее учеников – дети дипломатов, родители хотят, чтобы они занимались «чем-нибудь по культурной части».

– Ну и вообще, чтобы не шатались без дела и не связывались с кем не надо, – сказала она. – А что, тоже причина для занятий музыкой, не хуже других.

Джек попросил ее сыграть ему, но Ингрид отказалась. В квартире не было звукоизоляции, а здание старое, и соседи слышат, как она играет. Поэтому в пять часов крышка фортепиано захлопывается, а первые ученики появляются не раньше десяти утра.

Они сели на кухне, Ингрид налила Джеку чаю. Щеки у нее стали немного впалые, но все равно красавица, лицо, конечно, давно не детское, а широкие бедра и длинные ноги и раньше делали ее похожей на зрелую женщину. Не сказать, чтобы именно хорошенькая, просто красивая, как и полагается матери двух взрослых детей; вся квартира увешена их фотографиями, на стене над пианино – лишь малая толика.

На фотографиях с маленькими детьми симпатичный мужчина, на одних – в моряцкой одежде, на других – в костюме лыжника. Видимо, их отец, бывший муж Ингрид, подумал Джек; выглядит чинно и благородно, как сказала бы Эмма. Да и сама Ингрид тоже выглядит благородно – в истинном смысле слова.

– Не стоило мне говорить, что я счастлива услышать о смерти твоей матери. Нельзя такое говорить сыну, который потерял мать! – воскликнула она. – Прости меня, пожалуйста.

– Не за что, – сказал Джек, – я вполне понимаю.

– Я дважды возненавидела ее, – продолжала Ингрид. – Первый раз за то, что она сделала со мной и с Андреасом – еще бы мне не возненавидеть ее за такое. Но когда у меня самой родились дети, когда им стало столько лет, сколько тебе было в день нашей встречи, – вот тогда я снова возненавидела твою мать, еще сильнее, чем раньше. На этот раз – за то, что она сделала с тобой. Сначала я ненавидела ее как женщина, а потом – как мать. Женщина не смеет родить ребенка и по-прежнему думать только о себе, а вот твоя мамаша смела, и еще как. Алиса ни секунды не думала о тебе – ей плевать было, что у тебя не будет отца. Она всегда думала только о себе и больше ни о ком.

Джек не знал, что сказать, – каждое слово Ингрид звучало как непреложная истина. Он не мог ей возразить, она кругом права, но и согласиться с ней целиком тоже не мог. У него же нет опыта, что он, Джек Бернс, знает о детях, о том, как они меняют тебя? Подумав, он сказал так:

– У тебя есть и третья причина, татуировка. Я помню, она сделала тебе не такую татуировку, какую ты просила.

Ингрид расхохоталась, и это у нее получилось куда естественнее, чем когда она рыдала по телефону. Она порхала по кухне с изяществом балерины – открывала холодильник, ставила еду на стол и так далее. Оказывается, она приготовила ему холодный ужин: лосось слабого посола с горчичным соусом, картофельный салат с огурцами и укропом и черный ржаной хлеб.

– Ну что ты, это же всего-навсего татуировка, что она такого меняет в жизни? Да ничего, – сказала Ингрид. – Но я очень гордилась собой. Я знала, что Алису вывернет наизнанку от одного звука моих слов, самая мысль о целом, неразбитом сердце для нее как рвотное. Я сказала ей так: «Целое, идеальное, нетронутое сердце, такое, какое будет приятно трогать моим будущим детям», – вот что я потребовала от твоей матери. И добавила: «Ну разве только сделай его чуть меньше, чем обычно, потому что мои груди тоже меньше обычных». Я очень гордилась собой – какая я сильная, сумела бросить ей в лицо все это, в то время как мое сердце было разбито вдребезги. Его разбили Андреас и твоя мамаша, но я не собиралась доставлять ей удовольствие, признавшись в этом.

– Как-как? – переспросил Джек; дело не в трудностях с речью, он точно знал, что не ослышался. – Ты хочешь сказать, что просила у нее целое, а не разбитое сердце?

– Кто в здравом уме захочет иметь разбитое сердце, Джек? Ты что! – воскликнула она. – Я потребовала от твоей матери то сердце, которое было у меня до того, как она трахнула Андреаса!

Ингрид зажгла свечу, тарелки и приборы уже стояли на местах; она не стала включать свет, полутьма и вид на сумеречный Стенспаркен ей больше нравились.

– А эта шлюха вытатуировала мне разбитое сердце! – продолжила Ингрид. – И еще гадкое, уродливее всякого мыслимого уродства. Да ты ведь помнишь, какое оно, Джек, ты же меня бинтовал.

– Я помню все наоборот, – сказал Джек; Ингрид налила себе вина в бокал, не предложив ему, видимо, каким-то образом догадалась, что Джек не пьет (потом она сказала ему, что прочла об этом в интервью), – я помню, что ты попросила у нее разбитое сердце, а она сделала тебе нормальное. И хорошее при этом.

– Хорошее – это точно, – сказала Ингрид, встала рядом с Джеком и сняла рубашку (лифчика под ней не оказалось); Джек вообразил себе мисс Вурц – в такой же рубашке, без лифчика, расстегивает пуговицы перед папой.

Даже в полутьме, при свете свечи татуировка Ингрид Амундсен выглядела рваной раной – сердце было разодрано пополам по диагонали, кроваво-красные края темнее, чем остальное сердце, благодаря чему очень резко заметен край. Джек не видел более уродливой работы, вышедшей из-под рук Алисы, но Ингрид, кажется, ничего против не имела.

– Видишь ли, Джек, – сказала она, застегнув рубашку, – дети ее обожали! Они без ума были, прикасаясь к ней. И потом я поняла, что твоя мать дала мне то самое сердце, которое у меня было в тот миг – а не то, которое было у меня прежде. В самом деле, это было бы жестоко, носить на теле сердце, которого у меня больше нет. Хотя, конечно, Алиса и не думала делать мне приятное.