борьбе с силами дьявола отделял бесов от людей, а не просто сбрасывал одержимых в пучину.

«Русская мысль», Париж, приложение к № 183, «Слово церкви», 26 октября 1949, с. 2.

Острая ностальгия

Как своеобразно подчас проявляется тоска по родине!

Вот, например.

Приехал ко мне в Альпы погостить из Парижа старый приятель. Давно я его не видел. Поговорили мы с ним о парижских русских делах, об его службе, об общих знакомых. Отдохнул он с дороги. И я предлагаю:

«Ну, а теперь давайте пройдемся по шоссе. Полюбуйтесь нашими Альпами».

А он, вдруг, мрачно в ответ:

«Да ну их в болото».

«То есть как в болото? – обиделся я. – Сюда люди специально для этого приезжают…»

«И пусть приезжают. А я после Кавказа и смотреть не хочу. Где здесь красоты нашего Клухорского перевала? Или Зекарского? Я, батенька, Военно-осетинскую дорогу несколько раз проезжал. В последний раз пешком даже прошел с двумя чемоданами, спасаясь от большевиков, все время любовался чудесными видам. И Военно-грузинскую, можно сказать, знаю, как свои пять пальцев. А это что? Дрянь!»

«Позвольте… Но вы же сами мне говорили, что в Альпах никогда не были».

«И рад, что не был. Все равно чушь. Сейчас с вокзала ехал, видел. Какие-то плешивые горы. Облезлые. И лесов настоящих не видно».

«Ну нет, извините, дорогой мой, – стал слегка горячиться я. – Вы уж того… Слишком. Конечно, наш Кавказ прекрасен, я сам его хорошо знаю. Люблю. Но говорить так про Альпы… Посмотрите и в окно: видите, пик де-Бельдон. Высота – три тысячи метров!»

«Да ну его!»

Приятель демонстративно повернулся к окну спиной, ожесточенно стал дымить своей трубкой.

«Три тысячи! – презрительно заговорил он. – Тоже вершина! А Казбека не хотите? Пять тысяч. А Эльбруса? Пять тысяч шестьсот. Эти несчастные местные туристы таскаются в Шамони смотреть на Монблан. Глядят на свои четыре тысячи восемьсот и говорят: чудо. А что такое Монблан сравнительно с нашим пиком Кауфмана[535] или Хан-Тенгри[536]? Прыщ».

Мой друг яростно выпустил новое облако дыма, как хороший локомотив, и продолжал:

«Да вот и европейские леса… Тоже, что это такое? Стоят рядышком какие-то жерди, покрытые плюгавыми листочками, в два пальца охватом. И это называется – лес Фонтенбло. Или – лес Рамбуйе. Войдешь в этакую лесную пародию – и тут тебе даже заяц не встретится. Одни только охотники вместо голодных зверей рыщут, за отсутствием дичи друг друга по ошибке подстреливают. И все-то эти леса насквозь можно пройти, имея только перочинный ножик в кармане: все равно ничего не случится. А у нас? У нас в лес войдешь – и сразу же нечто мистическое чувствуешь. Тут тебя и здоровенный кабан может ахнуть клыком, и разъяренная медведица может накинуться, боясь за детенышей. Во французский лес войдешь в десять часов утра и весь уже пройдешь к половине двенадцатого, к завтраку. А у нас – углубишься в чащу на Пасху, и дай Бог выбраться с другого конца к Рождеству. И тут не только против зверей нужно солидное оружие иметь, но и против всех встречных людей тоже. Разве есть в Европе настоящие лесные разбойники? Мелкота! Встретится разве жулик какой-нибудь, свистнет бумажник и сам со страха в кусты юркнет. А у нас – если разбойник, то действительно разбойник, а не слякоть какая-то. И ограбит начисто, и разденет догола, и зарежет вдобавок. Наш лес – это вам не парк для прогулок, а нечто священное, девственное!

– Ну и лесные пожары у нас – соответственные. Если уж возникают, то с настоящим размахом. Тут, во Франции, рахитичный лесок в Ландах загорится, каких-то там десять тысяч гектаров погибнет… И кругом – столпотворение. Весь мир уже знает. Телеграммы, интервью, передачи по радио. А у нас возле Боржома, помню, триста тысяч десятин сгорело начисто – и что же? Не то что российская публика, даже сам наместник Кавказа ничего о пожаре не знал. Вот это я понимаю. Это – масштаб. А вы мне говорите: полюбуйтесь на Альпы!»

* * *

Пробыл у меня приятель всего два дня. И хотя я очень люблю этого старика, но все-таки почувствовал некоторое утомление от однообразия его настроения.

Ест он за обедом зеленый горошек и пренебрежительно ковыряет вилкой.

«Ну и пакость!»

«Почему пакость?» – опять обижаюсь я.

«Да так. Вкуса никакого нет. У нас, разве не помните, какой был замечательный французский горошек? С ветчиной, например. Симфония! Или возьмите чернослив. Тут продают вам какую-то сморщенную гадость, кожа да кости, и говорят: вуала, лучший сорт. А посмотрели бы эти вуала, что за французский чернослив был у нас! Сколько мякоти, какая величина! Да что говорить: во Франции даже французской булки не встретишь. Я вообще изумляюсь, как скверно в Европе люди едят. В ресторан придешь – дадут какую-то бурду, говорят: суп. Дадут плавающий в воде салат, говорят: второе блюдо. Дадут кусок сыра, говорят: третье блюдо. И счет несут. А я бы всех их, рестораторов, пригласил бы к нам, в старый Петербург, пообедать у Кюба или у Фелисьена. Посмотрели бы голубчики, как надо есть и как надо кормить».

«Дорогой мой, – стараюсь вставить я свое замечание. – Но, ведь, Кюба и Фелисьен были французы!»

«Ну да. То-то и оно, что французы. А мы и их сумели обратить в русское гастрономическое подданство. У нас, батенька… Погодите, а что это вы положили в блюдце?»

«Варенье из ежевики. Сам собирал».

«Воображаю!»

Приятель придвинул к себе блюдечко, подозрительно перевернул ложечкой несколько ягод.

«Ну и ничтожество! – пробормотал он – В микроскоп надо рассматривать. А в Закавказье, в Озургетах, помню, пришлось мне собирать ежевику… Что было за чудо! Величиной в сливу! А аромат! А вкус!»

Он осторожно всунул ложку с вареньем в рот, пожевал… И выплюнул на блюдечко ягоды.

«Еловые шишки!» – строго произнес он.

«Как… еловые?»

«Да так. Кроме косточек ничего нет. А какая была ежевика, например, под Кисловодском! Помню, ездили мы на Бермамыт»…

* * *

В день отъезда приятель решил отправиться на вокзал за два часа до отхода поезда.

«Погодите, еще рано, – уговаривал его я. – Ведь до вокзала на автобусе всего двадцать минут!»

«Знаю я эти двадцать, – мрачно отвечал он. – Пишут в расписании, что поезд отходит в шесть, а отходит на самом деле в половине шестого. И притом каждая линия имеет свои собственные обычаи. В Орлеане, например, всегда опаздывают, в Дижоне, наоборот, обязательно уходят на несколько минут раньше. Вообще, какой везде беспорядок! Какая неразбериха!»

Он без дальнейших слов взял в руку свой чемодан и решительно вышел из дому, направляясь к остановке автобуса.

«Да это вам не Россия, – наставительно продолжал он, идя рядом со мной. – У нас все было строго координировано. Бывало собираюсь я из имения в