Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Роджеру помогли подняться.
Сопротивление было непродолжительным. Хотя взбунтовавшиеся пассажиры были полны ярости и отваги, они здорово ослабли в путешествии. Несколько недель, проведенных в темном холодном трюме, отсутствие нормальной пищи и постоянные болезни истощили их силы. Вскоре морякам удалось погасить волнения.
Роджер взглянул за борт: на черной океанской глади безмятежно отражалась луна. Внезапно он почувствовал приступ тошноты, подступившей к горлу, и его вырвало желчью.
Истощенный и дрожащий от напряжения, он медленно побрел по палубе. Моряки молча заколачивали люк; снизу доносился протяжный, почти звериный вой.
Роджер с трудом спустился в каюту экипажа, дошел до своей койки и сунул голову под одеяло, пытаясь укрыться от всего происходящего. Но он не нашел покоя под шерстяными складками одеяла. Сердце колотилось так часто, что он начал глотать воздух большими глотками, еще и еще, пока не закружилась голова. Как будто он дышал за тех, кто уже не мог.
— Так лучше, парень, — сказал Хатчинсон Роджеру, когда того рвало через поручни. — Оспа распространяется как огонь, и вряд ли кто из пассажиров сошел бы на землю, не избавься мы от заразы.
Да, это лучше, чем смерть большинства пассажиров, — только не для тех, кто оказался за бортом. Вой не смолкал ни на мгновение и проникал сквозь древесину в самое сердце.
Перед глазами вспыхивали и исчезали разные кадры: искаженное лицо матроса, падающего в трюм, лицо малыша, пораженное оспой, голова Боннета, возвышающаяся над толпой дерущихся, и черные спокойные воды океана в свете луны.
Что-то мягко ударило и заскользило вдоль борта корабля, но Роджер не обратил на это внимание. Сквозь сон донеслось:
— Акулы никогда не спят.
— О боже, — прошептал он, — о боже.
Он хотел помолиться о душах погибших — и не мог подобрать слов.
Роджер без конца ворочался, пытаясь отогнать дурные мысли, однако в голове звучали слова, которые услышал от светловолосого парня во время их безумной драки. «Ради всего святого! Ради всего святого, отпустите ее!»
— О боже, — повторил Роджер, и на этот раз он молился.
На следующий день в середине вахты Роджер решил заглянуть в грузовой трюм. Наблюдая за членами команды, он быстро усвоил одно правило: ничто так не привлекает внимание, как желание сделать что-то незаметно. Если бы его спросили, что он тут делает, он ответил бы, что услышал шум и решил проверить. Что, впрочем, было недалеко от правды.
Роджер не стал устанавливать лестницу, а повис на руках на краю люка и спрыгнул. Если за ним последуют, он сразу поймет и укроется.
Он пробирался по узким проходам между бесконечными рядами ящиков. Воздух был наполнен запахом мокрого дерева со слабыми нотками ароматного чая. Отовсюду доносились шорохи и скрипы, хотя внешне никаких признаков присутствия человека не было. Все же что-то подсказывало ему, что здесь кто-то есть.
«Вдруг кто-то из зараженных пассажиров и в самом деле прячется? — думал он про себя. — Ты же ничем не сможешь помочь. Чего тебя сюда понесло, приятель?»
Ответ был прост: он не простил бы себе, если бы не попытался помочь нуждающимся. Возможно, быстрая смерть в океане была бы менее мучительной, чем продолжительная агония, но он верил в лучший исход.
Небольшая тень мелькнула в темном углу трюма. «Крыса», — подумал Роджер, отвернувшись. И вдруг мимо его головы пролетел какой-то предмет, с треском разбившийся о стену. Он прикрыл голову, ожидая очередного броска, и прыгнул в сторону противника, навалившись всем весом на чье-то хрупкое тело. В руке Роджер сжимал тощее запястье Мораг Маккензи.
— Какого черта? — вскрикнул он. — Что вы здесь делаете?
— Ничего. Прошу, отпустите меня, пожалуйста. — Она понимала, что бороться с ним бессмысленно, так как он превосходил ее в весе примерно вдвое, поэтому Мораг прибегла к мольбам. — Ради вашей собственной матери, сэр, пожалуйста, не убивайте его.
— Я не собираюсь никого убивать, — ответил Роджер, — тише!
Он встряхнул женщину, чтобы привести в чувство.
Из темного угла возле якорной цепи раздался детский плач.
— Его услышат! Ради всего святого, пустите меня к нему!
Голос Мораг звучал настолько умоляюще, что он молча отпустил ее. Женщина бросилась на звук, карабкаясь через ржавые звенья огромной цепи. Он медленно последовал за ней, понимая, что бежать ей некуда. И нашел их в самом темном углу, между неотесанными бревнами и громоздкой цепью, — неразличимые тени в темном закоулке.
— Я не причиню вам вреда, — сказал он мягко.
Постепенно глаза стали привыкать к темноте, и Роджер увидел белую грудь, которой Мораг кормила ребенка.
— Что вы тут делаете? — спросил он, хотя ответ был очевиден.
— Прячусь.
— Ребенок болен?
— Нет! — Она склонилась над малышом.
— Тогда почему…
— Обычная сыпь. Такое часто бывает.
— Вы уверены? — спросил Роджер как можно мягче и потянулся к ее ребенку.
Свободной рукой Мораг ударила его. Он отдернул руку, зашипев от боли.
— Что вы творите?
— Назад! У меня нож! Я не позволю его забрать, я убью вас, клянусь!
Поднеся руку ко рту, Роджер почувствовал сладковатый вкус крови. Это была всего лишь небольшая царапина, но он знал: женщина убьет любого или погибнет сама, если кто-то из членов экипажа ее найдет.
Впрочем, Боннет убивать бы не стал, ведь по прибытии за нее можно выручить круглую сумму. А вот вытащить ее на палубу, вырвать из рук ребенка и бросить его за борт он мог. Роджер содрогнулся, вспомнив мрачные быстрые тени под водой, которые уже давно преследовали их судно.
— Я не трону его. Но если это оспа…
— Нет, клянусь! — Мораг схватила его за рукав. — Говорю же, это молочная сыпь, я видела такое сотни раз и легко могу отличить молочную сыпь от оспы.
Роджер немного замешкался, но все же принял решение: если она ошибается и ребенок болен, то, вероятнее всего, она тоже заражена, и попытка вернуть ее в пассажирский отсек приведет к эпидемии. Но если она права и это всего лишь сыпь, никто не станет разбираться и полагаться на удачу, — ребенка отнимут.
— Я не выдам вас, — сказал он. — Вам понадобится провизия и пресная вода, иначе пропадет молоко, а без него ребенок погибнет.
Мораг дышала громко и хрипло. Оставалось надеяться, что это лишь простуда, вызванная пребыванием в холодном сыром трюме.
— Покажите мне ребенка.
— Нет! — Ее глаза яростно сверкнули, как у загнанной в угол крысы, а приподнятая верхняя губа оголила белые зубы в страшном оскале.
— Клянусь, я не
