К этому времени сражение уже начнется.

Брандин совещался с д'Эймоном, Раманусом и другими командирами, трое из них были только что назначены из провинций. Из Корте, Азоли и самой Кьяры. Но не из Нижнего Корте, конечно, хотя в армии, стоящей в долине, было немало людей из ее провинции. У нее мелькнула мысль, когда однажды ночью она лежала без сна на флагманском корабле по пути из Фарсаро, нет ли среди них Баэрда. Но понимала, что этого не может быть. Ее брат не мог в этом измениться, как и Брандин. Все продолжалось. Какими бы большими ни были перемены, это единственное, что будет продолжаться до тех пор, пока не умрет последнее поколение, знавшее Тигану.

А она? Со времени Прыжка за Кольцом, с тех пор, как она вынырнула из моря, она изо всех сил старалась вообще не думать. Просто плыла по течению событий, которым сама дала толчок. Принимала сияние любви Брандина и ужасную неопределенность этой войны. Она больше не видела мысленным взором путь, указанный ризелкой. Она догадывалась, что это означает, но заставляла себя не думать об этом днем. Ночью было иначе; сны всегда бывали разными. Она была хозяйкой и пленницей одновременно своего разорванного надвое сердца.

Вместе с двумя стражниками, которые ее охраняли, Дианора поднялась на вершину холма и смотрела на широкую долину, тянущуюся с востока на запад. Ниже стояли густые, зеленые сосновые леса, на более крутых склонах, дальше к югу, росли оливы, а на север, к Сенцио, уходило плато.

Внизу только начинали просыпаться две армии. Люди выходили из палаток и вылезали из спальных мешков, седлали и запрягали коней, чистили мечи, натягивали тетиву луков. По всей долине в лучах раннего солнца блестел металл. Голоса далеко разносились в чистом, ясном воздухе. Ветра как раз хватало на то, чтобы приподнять ткань знамен и развернуть их. Их знамя было новым: золотое изображение самой Ладони на темно-синем фоне, символизирующем море. Значение выбранного Брандином образа было совершенно очевидным: они сражаются от имени Западной Ладони, но претендуют на всю Ладонь. На объединенный полуостров, очищенный от барбадиоров. Это хороший символ, Дианора это понимала. Это правильный, нужный для полуострова шаг. Но его сделал человек, который прежде был королем Играта.

В армии Брандина были даже жители Сенцио, кроме людей из четырех западных провинций. Несколько сотен жителей города присоединились к ним в течение двух дней после высадки в южной части бухты. После смерти губернатора в замке шла бессмысленная драка за власть, и официальная позиция нейтралитета Сенцио разбилась вдребезги. Чему способствовало, и в этом никто не сомневался, решение Альберико предать огню земли, через которые он прошел, в отместку за убийство барбадиоров в городе. Если бы барбадиоры двигались быстрее, у Рамануса могли бы возникнуть трудности с высадкой на берег на виду у врага, но ветер им помогал, и они достигли города на целый день раньше Альберико. Это позволило Брандину выбрать самую подходящую возвышенность для наблюдения за долиной и разместить своих людей там, где он хотел. Это давало преимущество, как все понимали.

Только оно уже не казалось им таким большим, когда на следующее утро подошли три барбадиорские армии, вынырнув из дыма пожаров на юге. У них было два знамени, а не одно: одно с красной горой и золотой тиарой на белом поле, знамя Империи, и собственное знамя Альберико: красный вепрь на желтом поле. Красный цвет на обоих знаменах, казалось, покрыл равнину пятнами крови, пока всадники и пехотинцы строились четкими рядами вдоль восточного края долины. Солдаты Империи Барбадиор покорили большую часть известного людям мира на востоке.

Дианора стояла на холме и наблюдала за их построением. Казалось, оно длится вечно. Она несколько раз уходила в палатку, потом снова возвращалась. Солнце начало садиться. Оно уже стояло над морем за ее спиной, когда все наемники Альберико вошли или въехали в долину.

— Три к одному, может быть, чуть больше, — сказал Брандин, подходя к ней. Его короткие седеющие волосы оставались непокрытыми и шевелились на вечернем ветерке.

— Их не слишком много? — спросила она тихо, чтобы никто не услышал. Он быстро взглянул на нее и взял за руку. Теперь он часто так делал, словно не мог долго выдержать, не прикасаясь к ней. Их занятия любовью после Прыжка стали такими страстными, что потом они бывали совершенно обессиленными, не способными ни о чем думать. И это было для нее главным, понимала Дианора: она хотела оглушить свой мозг, прогнать голоса и воспоминания. Стереть образ той ясной, прямой дороги, которая исчезала в морской тьме.

Стоя на холме в день прихода барбадиоров, Брандин сплел свои пальцы с ее пальцами и сказал:

— Может, их слишком много. Трудно судить. Но я превосхожу Альберико своим могуществом. Думаю, что, стоя на этом холме, я уравновешу разницу в количестве войск.

Это было сказано тихо: осторожное утверждение относящихся к делу фактов. Не высокомерие, всего лишь постоянная, всегда присутствующая гордость. Она хорошо знала, что эта гордость совершила в той войне, около двадцати лет назад.

Этот разговор происходил вчера. Потом она повернулась и стала смотреть, как солнце садится в море. Ночь выдалась чудесная, светлая, Видомни прибывала, а Иларион была полной, голубой и таинственной, луна фантазии, магии. Дианора подумала, найдется ли у них время побыть сегодня ночью наедине, но Брандин пробыл на равнине среди палаток большую часть темного времени, а потом беседовал с командирами. Она знала, что д'Эймон собирается завтра остаться с ним здесь, наверху, и Раманус — он был больше моряком, чем военным командиром, — тоже будет на холме — командовать обороной королевской стражи, если дело до этого дойдет. Если дойдет до этого, они, вероятно, погибнут.

Обе луны сели к тому времени, когда Брандин вернулся в их палатку на холме над морем. Дианора не спала, лежала на своей кровати и ждала. Она видела, как он устал. Он принес с собой карты, наброски местности, чтобы в последний раз изучить их, но она заставила его отложить дела.

Он подошел к кровати и лег не раздеваясь. Спустя несколько секунд положил голову к ней на колени. Они долго молчали. Затем Брандин слегка шевельнулся и посмотрел на нее снизу вверх.

— Я ненавижу этого человека, там, внизу, — тихо произнес он. — Ненавижу все, за что он борется. В нем нет страсти, нет любви, нет гордости. Только честолюбие. Ничто не имеет значения, кроме этого. Ничто в мире не может вызвать у него жалость или горе, кроме собственной судьбы. Все остальное — лишь орудие, инструмент. Он хочет получить тиару императора, это всем известно, но он желает ее не с какой-то определенной целью. Он просто желает. Сомневаюсь, чтобы хоть что-то в его жизни заставило его испытать какое-то чувство к другому человеку: любовь, утрату, что угодно.

Он замолчал. От усталости он повторялся. Дианора прижала пальцы к его вискам, глядя в его лицо сверху. Он снова повернулся, глаза его закрылись, а лоб постепенно разгладился под ее прикосновениями. В конце концов его дыхание стало ровным, и Дианора поняла, что он спит. Она не спала, руки ее двигались, подобно рукам слепой. По проникающему снаружи свету она знала, что луны сели, что утром начнется сражение и что она любит этого человека больше всего на свете.