выдающий какую-то болезнь. Сам он тоже выглядел неважно, и разбитое стекло в оправе добавляло ущербности к его образу. Он не захотел называть своего имени, чем несколько удивил Омида, и предпочел молчание разговорам. Даже его дочка, пару раз попытавшись заговорить с ним, не получила никакого ответа. По прошествии же пятнадцати минут — Омид неотрывно следил за часами с того момента, как увели Руди — он все же раскрылся, но никакого облегчения это никому не принесло.

Минутная стрелка отклонилась еще на тридцать градусов. Понимая, что времени, скорее всего, остается все меньше и меньше, Омид вдруг решительно посмотрел на своего напарника по несчастью и прошептал:

— Надо плюнуть на все и драться, когда они придут за нами. Использовать все, что попадется под руку и драться. Ломать ногти, крошить зубы, но вгрызаться им в горло и выцарапывать глаза. Пусть теперь они хоть немного побоятся. Ну? Отомстишь за сломанные очки, а?

Отец помолчал еще с несколько секунд, а потом прижал девочку к себе и обреченно закачал головой.

— Они снимут наручники лишь с одного из нас, — прошептал он больным голосом. Сказать что-либо еще он так и не решился вплоть до второго выстрела, раздавшегося через несколько секунд.

Омид опустил голову. Тридцать минут на старика, двадцать — на первого иностранца. Ему тоже дадут не больше двадцати — пятнадцать, скорее всего. Он еще раз взглянул на часы.

«До конца рабочего дня я точно не дотяну», — подумал он, криво улыбнувшись.

«Ушел из дома, убежал с работы…»

Омид вспомнил, как в детстве он стал свидетелем того, как отец одноклассника наказывал своего сына за то, что тот сбежал с урока. «На всю жизнь запоминай! — говорил тот, награждая ребенка очередным ударом палкой. — Я плачу за твое обучение, я его даю тебе, чтобы ты человеком стал; ты же сбегаешь с уроков, думая, что облегчаешь себе жизнь, хотя на самом деле ты лишь убегаешь от своего счастья».

«Интересно, бил бы так меня отец — запомнил бы я этот урок? Или же специально делал бы все назло ему? Эх, во всяком случае он оказался бы прав.»

В дверях уже стояли двое, переговариваясь о чем-то. После один из них приблизился к узникам, но прошел мимо Омида и опустился на корточки рядом с отцом совсем перепугавшейся было девочки. Его отцепили и стали уводить прочь из комнаты, оставив ребенка прикованным к трубе. Она же, несчастная, захныкала и стала тихо звать отца, который также тихо что-то говорил ей в ответ. Может быть он обещал, что ее сейчас приведут к нему, или же он давал ей последнее напутствие на случай, если она выживет, или может быть он благословлял последний час ее жизни — Омид так и не выучил этот язык настолько, чтобы понять их и без того тихую и покореженную слезами и всхлипами речь. Словно лучше всех осознавая ситуацию, в которой она оказалась, девочка закрыла лицо руками и принялась тихо всхлипывать. Она не хотела видеть больше того, что уже увидела. Ей не хотелось смотреть на мир вокруг себя, в котором не было ее отца.

Омид на несколько минут потерял дар речи и с отвисшей челюстью созерцал горе ребенка, безуспешно пытаясь постигнуть хоть самую малую его часть. Внутри же он кипел и неистово кричал: «Ублюдки! Подонки! Твари! Гореть вам в аду!».

Прошло еще семь минут, прежде чем Омид решился заговорить с ней. Он не мог точно знать, в пятнадцать минут превратятся для отца девочки те двадцать минут Руди, или уже в десять. Поэтому он отодвинул в сторону условности и обратился к ней, пытаясь как-то разговорить, в надежде хотя бы заглушить готовый прозвучать третий выстрел.

— Как тебя зовут, девочка? Ты меня понимаешь? Я не очень хорошо говорю на вашем языке, но у меня был хороший учитель, она меня научила многим интересным словам и красивым именам. Какое у тебя имя?

Она что-то тихо пролепетала в ответ. Видимо, она сама почувствовала, что говорила очень тихо, и поэтому она легонько откашлялась и снова назвала свое имя. Однако вторая попытка практически ничем не отличалась от первой.

Только сейчас Омид заметил, что наручник был закреплен на ее руке серой липкой лентой: детская ручка была слишком маленькой, чтобы блестящий браслет смог удержать ее, и изверги не пожалели целого мотка на то, чтобы буквально замуровать в нем кисть ее руки.

Мир поплыл перед его глазами. Сквозь пелену слез он уже не мог разглядеть ни худенькие ручки девочки, ни то, что лежало рядом с ним из того, что смогло бы ему пригодиться, решись он на какое-либо дерзкое действие, ни даже положение стрелок часов. Он не хотел больше смотреть на часы. Это уже было ни к чему. Глаза просохли, хотя все еще горели от соли, дыхание замедлилось, взгляд устремился в бесконечность, а тело расслабилось.

И вдруг в нем снова заговорил тот самый голос, который он так жаждал снова услышать. И голос этот по-настоящему звучал в комнате, ибо говорил он сквозь речевой аппарат самого Омида.

— И кто же из нас важнее: ты, чистое создание, никогда в своей жизни никому не причинявшее зла и непонятно за что готовящееся принять мучения, или я, пустивший всю свою жизнь на ветер, потерявший дом, семью, друзей, подругу? Кто из нас, а? Ты одна у меня осталась, и если меня посчитают более важным, то я пойду с тобой. Я пойду с тобой, малышка, слышишь? Ты не одна. Мы пойдем вместе. Ну, а если ты окажешься самой важной персоной — кто знает, может тебе и повезет. Может быть за тебя дадут выкуп, или сюда прилетит какой-нибудь супергерой и в последнюю секунду спасет тебя. Слышишь?

Она услышала. Они оба услышали этот выстрел.

Ни проронив ни одной слезы, маленькая девочка и отчаявшийся иностранец посмотрели друг на друга. Каждый из них думал о чем-то своем. Омид не знал, о чем именно может думать ребенок, находящийся в таком состоянии и в подобной ситуации. Сам же он пытался как можно скорее выбросить из головы весь мир