успела отойти на безопасное расстояние, но я не успела. Омид, это я — я убила ее! Прости меня, прости!

Очнулся Омид в тот момент, когда его стошнило. Он все еще лежал в груде обломков, быстро покрываясь медленно оседавшей пылью. Ника все еще молила о прощении, но он ощутил, как за пару минут, которые он провел, валяясь без сознания, что-то необратимое произошло с ней. Младенец также продолжал кричать, но он был уже отделен от обезумевшей матери и передан медицинским работникам, которые продолжали прибывать в надежде обнаружить в развалинах живых. На мать же смотрели, словно на загнанную лошадь, с нетерпением ожидая, когда же объявится тот, кто возьмется облегчить ее страдания. Поговаривали о том, что сюда едет специальный наряд. Она же, раздирая себе до крови горло, все кричала и кричала: «Она успела, а я — нет. Это я — я убила ее! Прости меня, Омид!». Слова эти давно смешались в бесформенный стон, что окончательно убедило собравшихся вокруг в ее безвозвратном помешательстве, но Омид разбирал каждое слово.

— Не обижайте ее! Помогите ей! Она только что потеряла троих малышей! Помогите ей и верните ей ее ребенка!

Он был не в силах остановить свое внезапно нарушившееся дыхание, когда короткие и резкие вдохи и выдохи замкнулись в казалось бы бесконечном цикле. Но брызнули слезы и сидевший в горле ком вырвался диким воем наружу.

Над обессилевшим Омидом склонились люди в белом. Он начал было дергаться, пытаясь встать на ноги, но его успокоили, прикрепили к носилкам, вкололи что-то в вену и надели кислородную маску. После у него перед лицом начали пробегать обрывочные картинки. Сначала это были люди, которых он никогда не видел, потом понеслись знакомые места полюбившихся улиц, на которые он, правда, никогда не смотрел под таким необычным углом. Наконец, перед ним зафиксировалась картинка: на фоне потолка автомобиля, оборудованного медицинской спецаппаратурой, то появлялись, то исчезали люди в голубых халатах и белых масках. Кто-то из них склонился над ним, но очертания его стали быстро таять, после чего Омид провалился в сон без сновидений.

— Я перестал видеть сны.

Собравшиеся вокруг его больничной койки сотрудники угрюмо молчали. Кто-то из них не мог подобрать нужных слов, чтобы хоть как-то поддержать товарища в горе, иные сомневались в целесообразности этого поступка в принципе.

— Я вообще перестал что-либо видеть вокруг себя. Вот, я смотрю на вас, я вас вижу, но глаза мои ощущают пустоту. Поймите меня правильно, друзья мои: я опустошен. Я потерял дом. Я потерял все свое имущество. В свое время я оставил свое прошлое, но сейчас я потерял настоящее и уже не надеюсь на то, что обрету будущее. Я потерял надежду. Но больше всего меня угнетает понимание того, что я потерял единственного человека на земле, с которым я мог делить то, что никогда не смогу разделить с вами. Я потерял ее не так, как обычно люди теряют своих близких, когда те умирают: я потерял ее буквально! Я не смог найти ее, не смог найти то, что от нее могло остаться — и я никогда больше не смогу ее найти, понимаете? Никогда больше не увижу… Как подумаю, что кто-то, уже после всего, откопал тело моей Ки, снес его в общую могилу, и…. У нее ведь из родни не было никого на этом свете, а я в нужный момент валялся тут, ну и Ника, вероятно — в другой больнице. Так вот просто снес в общую могилу, засыпал известью, и… И словно всего этого было мало — я потерял способность видеть сны.

— Прости, прости меня пожалуйста, Омид, но я дерзну сказать: у тебя есть дом, у тебя есть родная земля, город и дом, в котором живут родные тебе люди, — заговорил наконец один из коллег. — Не знаю, будем ли мы в состоянии вернуть тебя к нормальной жизни привычными разговорами и обсуждениями новостей когда… — если — ты вернешься в строй, но если у нас не получится тебе все равно нужно будет как-то продолжать жить. Может тогда тебе стоит вернуться домой, а?

— И как, ты полагаешь, он это сможет сделать? — вдруг вступил в разговор другой коллега, стоявший у изголовья. — Все границы закрыты, аэропорт скорее всего — тоже, береговая линия непонятно под чьим контролем…

Омид лишь посмотрел на него и тихо сказал:

— …и мы уже не будем рассказывать друг другу свои сны.

Тихо. Без слез. Без криков. С неизгладимой болью.

Полторы недели спустя, когда Омид все-таки нашел в себе силы вернуться в коллектив, обстановка в стране накалилась до критического уровня. По сути дела, никто уже и не работал по-настоящему, лишь некоторые из его сотрудников время от времени навещали опустевшие рабочие комнаты, чтобы хоть как-то отвлечься от общей депрессии. Никто не знал, как закончится день и что ожидает их завтра, никто не мог отличить правдивые новости от дезинформации и сплетен.

Взвесив все за и против, Омид с великой тяжестью на сердце обратился к тому из сотрудников, кто предложил ему вернуться на родину. Особо не надеясь на то, что предложение его могло иметь под собой какую-либо почву, он очень удивился и даже несколько оживился, узнав о том, что предложение это не было пустышкой. Оказалось, что какой-то из его родственников вел какие-то дела с человеком, имеющим связь с пограничной службой в аэропорте. Договорившись о встрече после работы в одном из немногих супермаркетов, продолжавших функционировать в обычном режиме, они решили обсудить все за чашкой кофе.

Терять Омиду было уже нечего. У него не было нормальных документов: они пропали под обломками, а на силу тех, что временно выдала биржа, не было особого смысла надеяться. Ему было негде жить, а постоянно пользоваться милостью своих бескорыстных коллег он не мог и не хотел. Поэтому разговор их получился крайне лаконичным.

— Андрис, мне нужно бежать отсюда во что бы то ни стало. Вариант «куда угодно», боюсь, уже не рассматривается из-за проблем с документами, да и внутреннее состояние мое… Это я вот сейчас только оживился, сам понимаешь. Поэтому мне нужно бежать