— Уж вам кое-что об этом известно, он ведь дважды отправлял вас в Бастилию.

— Графиня, я получил по заслугам. И следовательно, было бы ошибкой с моей стороны злиться на него. Так вот, когда в один прекрасный день, а вернее, в одну прекрасную ночь некая знатная дама, его ближайшая приятельница, попробовала заговорить с ним о политике, господин регент прервал ее лобзанием, поднял с кровати в чем она была, иначе говоря, примерно в таком же одеянии, в каком Юния предстала взору Нерона, и, подведя к большому зеркалу, которое тотчас отразило ее красоту, сказал: «Судите сами, имеют ли столь дивные уста право произносить такие безобразные речи, где каждое слово — о политике».

Затем он вновь запечатал этот очаровательный ротик поцелуем, и дама, царившая в сердце Филиппа, никогда больше не пыталась воцариться еще и во Франции. Графиня, когда я говорю, что в господине регенте было что-то доброе, я отношу это и к госпоже де Парабер.

— Однако, — заметила графиня, — не вижу, какое отношение эта история или ее мораль может иметь к госпоже де Майи: я не из тех женщин, что занимаются политикой.

— Как? — вскричал герцог. — Вы удовлетворитесь таким занятием, как любовь?

— Несомненно.

— И не станете ближайшей советницей государя?

— Нет.

— И военные смотры, как госпожа де Ментенон, проводить не будете?

— Они нагнали бы на меня смертельную скуку.

— И не приметесь назначать министров?

— Никогда, за одним лишь исключением, герцог.

И она с чарующей улыбкой протянула Ришелье свою руку.

— Графиня, — спросил он, — вы говорите серьезно?

— А вы сомневаетесь?

— Нет, но все же…

— Что?

— Дайте мне честное слово благородной женщины.

— Слово графини! — откликнулась Луиза.

— Сударыня, вашу руку.

— Вот она.

— Теперь, графиня, можете спать спокойно; есть лишь одна женщина, которая подходит королю как возлюбленная, и это вы.

Она зарделась от удовольствия.

А он, приблизившись к ней вплотную, вздохнул:

— Право, я зол на себя.

— За что?

— За то, что я всего лишь бедный малый, дважды герцог и дважды пэр.

— Почему?

— Потому что такая женщина, как вы, графиня, для меня недосягаема.

И поцеловав ей самым наилюбезнейшим образом руку, откланявшись, он тотчас поспешил к г-ну де Флёри.

Оставшись одна, Луиза де Майи почувствовала, что силы оставили ее! Ее тянуло броситься на колени перед распятием и разрыдаться.

Слезы душили ее.

— О, — произнесла она, качая головой, — нет, это бесполезно, эпоха героического бесчестья миновала; сколько ни молись, мне не сравняться даже с Лавальер.

И она встала, чтобы посмотреться в зеркало, откуда на нее глянули глаза, сверкавшие, словно звезды, из-под длинных черных ресниц.

— Лавальер, — прошептала она, понижая голос, — хромоножка!

И, помолчав, прибавила с демонической усмешкой:

— Белобрысая!

Между тем Майи со всеми его опасениями, опасениями супруга и любовника, от которых его бросало в дрожь по сто раз в день, никак не мог отразить врага, угрожающего обоим достояниям, которые он защищал.

Он походил на тех злополучных испанских быков, которых дразнят справа и слева: с одного боку колют пиками, с другого — ему машут плащами, и все это делается для того, чтобы отвлечь его от смертоносного удара, который готовит ему подступающий спереди тореадор.

Едва избавившись от Ришелье, он попадает в лапы Пекиньи.

А Пекиньи — наиболее напористый, но отнюдь не самый опасный из двоих.

И все же Майи не был спокоен и с этой стороны, недаром он дал строгое распоряжение своим слугам из дома на улице Гранж-Бательер: для господина герцога де Пекиньи мадемуазель Олимпии никогда не должно быть дома.

Пекиньи приходил дважды и натолкнулся на эту глухую стену. Он не сумел добиться своего, но тут же поклялся, отомстить.

Сделать это было нелегко, ведь Олимпия больше не появлялась в театре; впрочем, последнюю трудность проще было бы устранить, имея на руках королевский приказ.

Но и с приказом короля он нашел бы у Олимпии г-на де Майи, а представить на подпись государю приказ, запрещающий г-ну де Майи сопровождать Олимпию в театр, было невозможно.

Впрочем, о подобных делах трудно говорить за кулисами, за задником и даже в актерской уборной. Тут требуется разговор пространный, спокойный, наилучшим образом обставленный: разговор, который мог бы длиться, ничем не прерываемый, по меньшей мере четверть часа — время, что понадобилось Сатане для совращения Евы.

Стало быть, приходилось ждать, когда Майи куда-либо уедет, поскольку Олимпия никогда не выезжала.

По существу, Пекиньи приходилось очень нелегко, он ведь оказался лишен обычного для соблазнителей средства: не мог совращать Олимпию при помощи писем.

В самом деле, как ей напишешь?

Никогда любовное послание не вредило чести написавшего его мужчины; оно могло встретить резкий отпор, привести к дуэли, но не более; однако мало найдешь примеров, чтобы дворянин ранга Пекиньи писал женщине, защищая интересы другого, будь то хоть король.

Дуэль, которая могла бы воспоследовать в результате подобного послания, обесчестила бы Пекиньи, и сам король рукоплескал бы его противнику, вместо того чтобы оскорбиться.

И хуже того, король не стал бы забирать у обидчика его любовницу.

В этих обстоятельствах Пекиньи вынужден был сохранять более чем неприятную осмотрительность.

А время между тем уходило.

Время — это ведь, так сказать, кровь переговоров: если оно утекает впустую, все умирает.

И пока Пекиньи терял свое время в ожидании, г-н де Ришелье мог преуспеть.

Вот что ужасало Пекиньи, и то же самое обстоятельство приносило Майи некоторое утешение: он еще не совсем отчаялся в отношении своей жены, ибо знал ее как женщину добродетельную, поддающуюся гневу, но способную от-; казаться от своих намерений; она угрожала ему, но, конечно же, в конце концов смягчится.

Итак, Майи, с одной стороны, полагался на свою бдительность, с другой — на вес своего имени.

Но наступил день, когда обстоятельства предоставили Пекиньи возможность возобновить свою атаку.

То был день, когда служба неукоснительно потребовала от Майи произвести инспекцию трех кавалерийских полков.