— Видел что? — с досадой сказал Бен.

— Эт-т-того ангела! — пробормотал Юджин, показывая на него дрожащей рукой. — Ты видел, что он пошевелился? Он поднял руку.

— Ну и что? — раздраженно спросил Бен. — Он же имеет на это право, разве нет? Знаешь ли, — добавил он со жгучим сарказмом, — по закону ангелу не возбраняется поднимать руку, если ему так хочется.

— Да, конечно, — медленно признал Юджин после краткого молчания. — Только я всегда слышал…

— А! Разве ты веришь всему, что слышишь, дурак? — яростно крикнул Бен. — Потому что, — добавил он, успокаиваясь и затягиваясь сигаретой, — ничего хорошего из этого для тебя не выйдет.

Снова наступила тишина, пока они курили. Потом Бен спросил:

— Когда ты уезжаешь, Джин?

— Завтра, — ответил Юджин.

— Ты знаешь, зачем едешь, или ты просто решил прокатиться в поезде?

— Знаю! Конечно, я знаю… зачем я еду! — сердито, недоуменно сказал Юджин. Он вдруг умолк, растерянный, образумленный. Бен продолжал хмуриться. Потом негромко и смиренно Юджин сказал:

— Да, Бен. Я не знаю, зачем я еду. Может быть, ты прав. Может быть, я просто хочу прокатиться в поезде.

— Когда ты вернешься, Джин? — спросил Бен.

— Ну… в конце года, наверное, — ответил Юджин.

— Нет, — сказал Бен.

— О чем ты, Бен? — сказал Юджин тревожно.

— Ты не вернешься, Джин, — мягко сказал Бен. — Ты это знаешь?

Наступила пауза.

— Да, — сказал Юджин. — Я знаю.

— Почему ты не вернешься? — сказал Бен.

Юджин скрюченными пальцами вцепился в ворот рубашки.

— Я хочу уехать! Слышишь? — крикнул он.

— Да, — сказал Бен. — И я хотел. Почему ты хочешь уехать?

— Здесь у меня ничего нет! — пробормотал Юджин.

— Давно ты это чувствуешь? — сказал Бен.

— Всегда, — сказал Юджин. — С тех пор как помню себя. Но я не знал об этом, пока ты… — Он замолчал.

— Пока я что? — сказал Бен.

Наступила пауза.

— Ты умер, Бен, — пробормотал Юджин. — Иначе быть не может. Я видел, как ты умирал, Бен. — Его голос стал пронзительным. — Слышишь, я видел, как ты умирал. Разве ты не помнишь? В большой спальне, наверху, которая сейчас сдана жене дантиста. Разве ты не помнишь, Бен? Коукер, Хелен, Бесси Гант, которая ходила за тобой, миссис Перт? Кислородная подушка? Я пытался держать тебя за руки, когда тебе давали кислород. — Его голос перешел в визг. — Разве ты не помнишь? Говорю тебе, ты умер, Бен.

— Дурак! — яростно сказал Бен. — Я не умер.

Наступило молчание.

— В таком случае, — очень медленно сказал Юджин, — кто же из нас двоих призрак?

Бен не ответил.

— Это площадь, Бен? И я говорю с тобой? Здесь ли я в действительности или нет? И лунный свет на площади? Это все есть?

— Откуда я знаю? — снова сказал Бен.

В мастерской Ганта раздались тяжелые шаги мраморных ног. Юджин вскочил и заглянул внутрь сквозь широкое стекло грязной витрины Жаннадо. На столе часовщика разбросанные внутренности часов мерцали тысячью крохотных точек голубоватого света. А за барьером, отделявшим владения Жаннадо, там, где лунный свет лился в склад сквозь боковое окно, расхаживали взад и вперед ангелы, как огромные заводные куклы из камня. Длинные холодные складки их одеяний гремели ломко и гулко, пухлые целомудренные груди вздымались в каменном ритме, а в лунном свете, стуча крыльями, кружили и кружили мраморные херувимы. В залитом лунным сиянием проходе с холодным блеянием неуклюже паслись каменные агнцы.

— Ты видишь это? — крикнул Юджин. — Ты видишь, Бен?

— Да, — сказал Бен. — Ну и что? Они же имеют на это право, разве нет?

— Не здесь! Не здесь! — страстно сказал Юджин. — Здесь этого нельзя! Господи, это же площадь! Вон фонтан! Вон ратуша! Вон греческая закусочная!

Куранты на башне банка пробили полчаса.

— И вон банк! — крикнул он.

— Это неважно, — сказал Бен.

— Нет, важно! — сказал Юджин.

— Я дух. Я твой отец, приговоренный скитаться по ночам…

— Но не здесь! Не здесь, Бен! — сказал Юджин.

— Где? — устало спросил Бен.

— В Вавилоне! В Фивах! В любом другом месте. Но не здесь! — с нарастающей страстностью ответил Юджин. — Есть места, где все возможно. Но не здесь, Бен!

— Мои боги с птичьей трелью в солнечных лучах парят.

— Не здесь, Бен! Этого нельзя! — снова сказал Юджин.

Множественные боги Вавилона. Юджин мгновение созерцал темную фигуру на перилах и бормотал, возмущаясь и не веря:

— Призрак! Призрак!

— Дурак! — снова сказал Бен. — Говорю тебе, я не призрак!

— В таком случае кто ты? — сказал Юджин в сильном волнении. — Ты же умер, Бен.

Мгновение спустя он добавил спокойнее:

— Ведь люди умирают?

— Откуда я знаю, — сказал Бен.

— Говорят, папа умирает. Ты это знал, Бен? — спросил Юджин.

— Да, — сказал Бен.

— Его мастерскую продали. Ее снесут и построят на этом месте небоскреб.

— Да, — сказал Бен. — Я знаю.

— Мы не вернемся. Мы никогда не вернемся.

— Все проходит. Все меняется и исчезает. Завтра я уеду, и это… — Он умолк.

— Что — это? — сказал Бен.

— Это исчезнет или… О господи! Было ли все это? — крикнул Юджин.

— Откуда я знаю, дурак? — сердито крикнул Бен.

— Что происходит, Бен? Что происходит на самом деле? — сказал Юджин. — Помнишь ли ты что-то из того, что помню я? Я забыл старые лица. Где они, Бен? Как их звали? Я забываю имена людей, которых знал много лет. Я путаю их лица. Я насаживаю головы одних на тела других. Приписываю одному то, что сказал другой. И забываю… забываю. Что-то я утратил и забыл. Я не могу вспомнить, Бен.

— Что ты хочешь вспомнить? — сказал Бен.

Камень, лист, ненайденная дверь. И забытые лица.

— Я забыл имена. Я забыл лица. И я помню мелочи, — сказал Юджин. — Я помню муху, которую проглотил с персиком, и маленьких мальчиков на трехколесных велосипедах в Сент-Луисе, и родинку на шее Гровера, и товарный вагон из Лакавонны номер шестнадцать тысяч триста пятьдесят шесть на запасном пути под Галфпортом. Однажды в Норфолке австралийский солдат, отплывавший во Францию, спросил у меня дорогу; я помню его лицо.

Он вглядывался, ища ответа, в тень на лице Бена, а потом обратил лунно-яркие глаза на площадь.

И на мгновение все серебряное пространство заполнилось тысячами образов его и Бена. На углу Академи-стрит Юджин смотрел на себя, идущего к площади; у ратуши он широко шагал, высоко поднимая колени; на краю крыльца он стоял, населяя ночь неисчислимым утраченным легионом самого себя — тысячами фигур, которые приходили, которые исчезали, которые переплетались и перемещались в бесконечном изменении и которые оставались неизменным им самим.