Я все это помню, но этого не делал. Точно контуры скульптуры или мой портрет Хайле Селассие: точки на карте реальности, но, если приходишь к ним, их нет. Или все остальное нереально, и, если смахнуть тени, останутся лишь они.

Круг замкнулся. Значит ли это, что я исполнил свое магическое предназначение? Или мое странное спасение случилось лишь для того, чтобы я мог спастись снова — потом? Или я спасаюсь сейчас только для того, чтобы тот мой побег совершился именно так, как я его помнил? Если я уйду отсюда и когда-нибудь умру, значит ли это, что срединная часть моей жизни — лишенная искусства, но спокойная — будет существовать вечно?

В темноте, в том месте, где я был прежде и где, вероятно, я есть всегда, — я вижу женщину и мужчину.

* * *

Она высокая, он низкорослый. Ей явно не нравится его присутствие, несмотря на то что она только что одарила его поцелуем памяти, принадлежащим старым любовникам и Лорен Бэколл. Ей слегка за сорок, и, видит Бог, она похожа на одну из тех глубоких, разумных женщин, с которыми можно было познакомиться на какой-нибудь вечеринке для любителей живописи и которая бы элегантно, но твердо отвергла мое неизбежное предложение.

Такие женщины всегда восхищали меня умением разглядеть суть с первого взгляда. Эта выглядит как коллекционер в собственном доме. В некотором смысле, это место принадлежит ей.

Мужчина — ее противоположность. Энни сказала бы, что он выглядит так, будто его спасли из аквариума. Одежда мокрая, измазанная грязью и маслом, со следами чего-то похожего на табак на плече. Я узнал его по фотографиям в газетах: финансовый гений, который плавает с акулами — буквально и фигурально.

Постой. Постой.

Постой.

Когда вижу их вместе, я вдруг понимаю, что писал их, и не раз, много раз. Они были частью моего внутреннего ландшафта в те годы, когда я писал свои квинтеты. Они были на стенах моей камеры.

* * *

Да чтоб они провалились, все джинны и ангелы — отсюда до самого небесного града! Чтоб их всех разорвало…

Ох, черт.

После дженная и чудес, всех рек Аида, можно было привыкнуть к таким резким теологическим поворотам. Наверняка через минуту мне придется болтать с каким-нибудь божественным прохвостом в огромной шапке. Кто знал, что стать хранительницей священной и почти неограниченной силы — это как пройти по улицам Гиппона, разбрасывая золотые монеты? Каждый безмозглый демиург и пьяный дух реки должен прибежать и положить голову к моим ногам. Этот похож на лесовика: коротышка в пижаме, вымазанной, судя по запаху, чаячьим пометом и желчью.

Кажется, он слепой. Руки у него очень красные и ободранные, будто он окунул их в едкую щелочь. Вот она, мерзкая слизь с рыбного прилавка.

Стелла, Стелла, Стелла.

Ох, батюшки. Влюбленный щеночек. Но он мне нужен в целости — а если бы и не был нужен, я всегда испытывала слабость к дворнягам.

Я плюю на ладони и втираю серебристый Алкагест ему в ладони и в лицо, смотрю, как кислота смывается, а плоть бледнеет и исцеляется. Будем считать, что это тренировка, подготовка для моего мертвого сына.

Адеодат должен быть где-то здесь. Я прошла через стену огня. Преодолела все реки, как должно. Протокол соблюден, ворота Аида открыты, и мне должны жизнь. Я сейчас в ядре, в сердце мирового древа. Вот пещера, где червь Уроборос кусает себя за хвост. Все начинается и заканчивается здесь.

Но пока у меня есть только зареванный толстяк, старик и обещание хитрого павлина.

В данном случае должно хватить.

— Эй, толстомясый!

— Стелла?

— Господи Боже. Нет. Где мой сын? Он в гробу, залит медом, но он где-то здесь, и я без него не уйду.

Грек молча пялится на меня несколько секунд, и я гадаю, как он попал сюда, умер или только видит сон. С тех пор как все началось, он — первый, кто, похоже, в таком же недоумении, как и я сама.

Теперь я их узнала. Сатир со своим золотым престолом; аксумит, священник, или художник, или и то и другое; и демон, не Всезнайка, хотя шепот Алкагеста очень близко подвел меня к его истинному имени.

Одной фигуры не хватает: женщины на столе — жертвы, которая становится богиней… или наоборот. Все зависит от направления движения.

Верно.

Ну, хорошо. Собирается богиня принять ее облик или нет, а мне нужно работать. Я пришла сюда не для того, чтобы участвовать в захватывающем теологическом представлении, которое они затеяли. Я произнесла слова и дала часть своего тела. Я заплатила знаком и доказала верность своего сердца. Я перешла реки и отворила ворота Флегетона: пять десятин уплачены, пять дверей открыты. Принятой жертвой, отданным именем, открытым секретом, дыханием Цербера и тяжким выбором я заплатила за жизнь. Я пришла за своим сыном.

И, возможно, за Сципионом, поскольку я его, кажется, случайно порезала на куски и определенно вырвала ему сердце, чтобы выразить свою позицию, с сомнительной помощью прислужника-дженная, конечно.

Кто из нас кому служит, тоже, видимо, зависит от направления движения.

Грек огляделся и, кажется, пришел в себя или потерял остатки здравомыслия, поскольку теперь он смеется и бормочет: «Иерофант». Титул великоват для толстяка в липкой рубахе, но почему бы и нет? По правде говоря, наши священники редко выглядят так, как им пристало, а тех, которые выглядят, как раз следует опасаться. Так что пусть будет иерофантом, если он это имел в виду, — моим или чьим угодно. И ему положена минута славы.

— Я могу отвести тебя туда, куда тебе нужно, — говорит он подчеркнуто вежливо; я понимаю, что он пытается быть милым.

— Веди же, — говорю я. Он кивает и ведет.

Он ведет меня туда, откуда я пришла, а потом через дверь в крошечную комнатку, и я понимаю, что здесь умер Адеодат. Я чувствую запах боли в соломенном тюфяке и въевшемся в известку поте. Здесь он был, когда звал меня по имени, а я не пришла. Здесь жарко и влажно, где-то кричит женщина или, может, ребенок. Вероятно, он или я. Может, он услышал меня тогда, давным-давно, услышал мой крик, когда мне сказали. Может, он услышит меня сейчас, через длинный тоннель Алкагеста:

— Это я. Это я. Все хорошо.

Пожалуйста, услышь меня.

Грек-иерофант, похоже, ожидал чего-то другого, но теперь нашел другую причину для беспокойства. Как я поняла, рыба проглотила звезду — об этом я подумаю позже.

Я смотрю на стены и вижу на них рисунки, сделанные карандашом, тушью и, кажется, кровью: две женщины, двое мужчин и над ними — божество, которое всегда смотрит, но никогда не вмешивается. Лица мне не нужно рассматривать.

Позади всхлипывает аксумит:

— Это моя камера.

— Это комната, где умер мой сын, — отвечаю я и вижу, как он кивает.

Это Чертог Исиды — пересечение миров. Схождение. Конъюнкция. Водопад. Чрево зверя. Здесь все решается.