отношении подбора кадров центральным вопросом является вопрос укрепления и обновления средних звеньев руководящих кадров»[1590].

Подобная постановка вопроса означала стремление самого Исполкома Коминтерна контролировать кадровые перемещения в среднем звене иностранных компартий, дабы не допустить даже минимальной опасности расколов или оформленных оппозиций. Тяга к тотальному контролю и в этой специфической сфере отражало не только общую тенденцию сталинской системы, но и вполне конкретный страх коминтерновских функционеров не справиться с порученным участком работы, что могло повлечь за собой исключение из номенклатурных списков. В этих условиях предпочтение отдавалось аппаратным партиям, державшим в порядке отчетность, дисциплинированно участвовавшим во всех политических кампаниях и не претендовавшим на отстаивание каких-либо собственных интересов. Естественно, такой тип партии оказывался во все большей изоляции на национальной политической сцене.

Параллельно оформлению московского центра кадровой работы шло построение вертикали кадровых комиссий в компартиях[1591]. Им предстояло снабжать аппарат ИККИ биографическими материалами на партийных работников, обращая особое внимание на то, «какой образ жизни ведет данный товарищ, его семейные и другие связи, какие слабые стороны характера у него имеются». Подобная информация, на аппаратном жаргоне называемая «компромат», превращалась в действенное средство контроля, своего рода дамоклов меч, висевший над каждым из партийных лидеров и функционеров среднего звена.

В новой редакции инструкции по кадровой работе, появившейся в октябре 1932 года, речь шла уже об отделе кадров ИККИ, начавшем свою работу в июне в условиях особой секретности. Ужесточение режима в этой сфере требовало своего идеологического обоснования. Его примеры с избытком поставляла внутриполитическая ситуация в СССР, пропаганда которого объясняла «временные трудности» на пути социалистического строительства происками враждебных элементов, саботажем вредителей и шпионов иностранных разведок.

В октябре 1931 года состоялось рабочее совещание руководителей ИККИ и его аппарата, посвященное мерам борьбы с провокациями в коммунистических партиях. В то время как выступавшие в дискуссии придерживались традиционного понимания этой темы, главный докладчик Мануильский поставил вопрос гораздо шире. В его выступлении речь шла не столько о подрывной работе буржуазного государства, сколько об агентах классового врага среди самих коммунистов. Обвинив западные компартии в мещанской успокоенности, он заявил: «Одним из главных каналов провокации являются обычно оппозиционные группы внутри коммунистического движения, как правого, так и левого толка. Это нужно усвоить, что главнейшим каналом провокации являются вот эти группы, поставляющие определенный контингент осведомителей, людей, выполняющих задачи политической провокации, политического разложения компартий»[1592].

Призывы к бдительности и немедленному разоблачению врагов, количественный рост аппарата (одновременно в ИККИ работало до 500 политических сотрудников) так и не привели к практической реализации модели «всемирной партии». Этому мешали очевидные различия между странами и культурами, в которых действовали те или иные компартии, включая языковой барьер. Попытки внедрить эсперанто в качестве средства международной коммуникации коммунистов потерпели фиаско уже в начале 1920-х годов. В первом десятилетии Коминтерна в делопроизводстве ИККИ доминировал немецкий язык, во втором его вытеснил русский. Эффективной работе аппарата препятствовал культ секретности и конспирации, доведенный до абсурда. В результате одни подразделения ИККИ не знали, чем занимаются другие, любой уточняющий вопрос мог вызвать подозрение в шпионаже. Наряду с отделом кадров на особом счету находился отдел международной связи, работа которого проходила в тесном контакте с советскими спецслужбами, действовавшими за рубежом.

Герман Реммеле

[Из открытых источников]

Основным инструментом формирования «новых кадров» стали партийные чистки, ритуал которых был выработан в ЦК ВКП(б). Каждый из иностранных коммунистов, находившихся на учебе или работе в СССР, должен был представить партийной ячейке собственную биографию, сосредоточив внимание на своих ошибках, колебаниях и оппозиционных настроениях. В Москве понимали, что люди, обладающие иной политической культурой, «не могут не ставить перед собой вопрос: не слишком ли много Коминтерну приходится вести борьбу внутри своих рядов против уклонов, против извращений, против оппортунизма»[1593]. Молотов, задавший этот вопрос от имени иностранцев на торжественном заседании в честь десятилетия Коминтерна, дал на него жесткий ответ — только решительное освобождение от прошлого открывает настоящим большевикам путь к победе. Мануильский пошел еще дальше, заявив, что любые оппозиционные настроения рано или поздно ведут к переходу на сторону классового врага, к «политическому разложению компартий» изнутри[1594].

Несмотря на явные изъяны политики «класс против класса», лежавший в ее основе идеологический догматизм позволял московскому центру жестко контролировать каждую из компартий. Однако в их руководстве продолжалась борьба за лидерство, имевшая политическую составляющую. В КПГ, которую в ИККИ продолжали считать образцовой, во второй раз после 1928 года был брошен вызов Эрнсту Тельману. Молодые функционеры Гейнц Нейман и Герман Реммеле осуждали председателя партии за пассивность и неспособность принимать политические решения без оглядки на кураторов из Москвы. Не ставя под вопрос выработанную Коминтерном общую линию, Нейман и Реммеле предлагали перенести борьбу на улицы германских городов под лозунгом «бейте нацистов, где их только встретите».

Амбициозность и энергия партийных лидеров нового поколения на первых порах находили понимание не только в аппарате ИККИ, но и у самого Сталина. Получая от него лишь туманные сигналы, они были вынуждены прибегать к их самостоятельной интерпретации, работать на опережение. «Поскольку члены руководства КПГ пользовались покровительством Сталина, их самоуверенность в отношениях с ведущими функционерами Коминтерна возрастала»[1595]. Из-за мнимого расположения со стороны генсека ЦК ВКП(б) (в своей переписке они называли его «шефом») Нейман и Реммеле чувствовали себя неприкасаемыми.

28 октября 1931 года, подводя в письме Сталину и Молотову итоги своих усилий по корректировке курса КПГ, руководители Коминтерна рассматривали Тельмана и Неймана как равнозначные фигуры. Однако их призыв поскорее преодолеть «некоторые разногласия» между ними не нашел понимания в Берлине[1596]. Затем последовали неоднократные переговоры в Москве, но примирения не получилось. Даже после осуждения молодых функционеров КПГ, бросивших вызов председателю партии, Сталин продолжал присматриваться к Нейману. Сразу после приезда того в Москву последний был вызван в Кремль, и генсек окружил его поистине отеческой заботой, зафиксированной в мемуарах жены Неймана, также сотрудницы аппарата Коминтерна: «После дружеского приветствия Сталин спросил его, был ли он в этом году в отпуске, и на возражение Неймана, что у него нет времени, сказал, что сейчас не так много работы и поездка для отдыха на Кавказ была бы для него очень кстати. Не ожидая одобрения Неймана, Сталин добавил, что он тоже в ближайшее время едет в Мацесту, где они смогут встретиться и обсудить все проблемы»[1597].

Хотя генсек несколько раз встречался на Кавказе с Нейманом, благоприятного впечатления о немецком коммунисте у него