Теперь, под убаюкивающие чары выпитого бренди, он смотрел из неподвижного центра, где лежала эта нога, на гигантские тени прошлого, и ему казалось, что тени эти сохранились в чистом виде, не искаженные, не смазанные временем, целые и невредимые в каждой своей подробности.

Они проходили перед его внутренним взором вереницей; ночь стремительно сжималась, и время уже не играло никакой роли. Часы летели, словно минуты, и уходили в прошлое, уровень бренди в бутылке понижался, а он сидел, прислонившись спиной к комоду, потягивал из стакана и наблюдал, как уходит, тает перед ним ночь. На рассвете перед ним разыгрался последний акт драмы.

Вот он едет на лошади в темноте, под холодными каплями тихого дождика, к Теунис-Краалю. Видит освещенный желтым светом лампы квадрат окна, остальные окна темны, вся огромная масса усадьбы погружена во мрак. К нему тихонько подбирается странное предчувствие холодного, как этот дождик, страха; кругом тишина, лишь гравий хрустит под копытами лошади. Потом он слышит глухой стук протеза по деревянным ступенькам веранды, ощущает холод медной дверной ручки – в полной тишине он поворачивает ее и толкает дверь.

Язык его заплетается от страха и алкоголя.

– Эй, куда все подевались? Анна! Анна! Я дома!

Вспыхивает спичка; зажигая лампу, он чует запах сгоревшей серы и керосина, потом слышит торопливый гулкий стук протеза по коридору.

– Анна, Анна, где же ты?

Анна, его молодая жена, полураздетая лежит в темной комнате на кровати. В свете лампы она быстро отворачивается, но он успевает увидеть мертвенно-бледное лицо и распухшие, разбитые губы.

Он ставит лампу на стол, она отбрасывает на стену огромные тени; он подходит ближе и осторожно поправляет ее юбку, чтобы прикрыть белоснежную нижнюю часть тела, потом поворачивает ее голову к себе:

– Анна, дорогая… о Анна, что тут произошло?

Сквозь порванную ночную рубашку он видит ее набухшие груди и потемневшие, как у всякой беременной, соски.

– Тебя кто-то ударил? Кто? Скажи, кто это сделал?

Она не отвечает, только закрывает ладонями лицо и разбитые губы.

– Дорогая моя, бедняжка… Кто это сделал? Кто-то из слуг?

– Нет.

– Прошу тебя, Анна, расскажи мне все. Что тут произошло?

Она вдруг обхватывает руками его за шею и прижимается к его уху губами:

– Ты знаешь, Гарри! Ты знаешь, кто это сделал.

– Нет, клянусь тебе, я ничего не знаю. Прошу тебя, скажи мне все.

И сдавленным, хриплым от ненависти голосом она произносит это имя, это страшное, ненавистное имя:

– Шон!

– Шон! – в отчаянии повторил он вслух. – Шон! Боже мой!.. Как я ненавижу его! Как я его ненавижу! – яростно прокричал он. – Пусть он умрет… Пожалуйста, Господи, пусть он умрет!

Гарри закрыл глаза, потеряв всякую связь с реальностью; уже близились первые признаки головокружения и потери сознания – алкоголь крепко овладел им.

Открывать глаза и искать взглядом в дальнем углу палатки кровать уже не имело смысла: голова закружилась и ему стало неимоверно трудно удерживать ее вертикально. К горлу подкатила теплая кисло-сладкая волна с привкусом бренди и хлынула через рот и нос.

Денщик нашел его поздним утром, когда солнце уже вовсю стремилось к полудню. Гарри лежал на кровати одетый и спал, редкие волосы на голове торчали во все стороны, мятый мундир покрывали пятна, а на полу посредине палатки валялся сброшенный протез.

Денщик тихонько закрыл дверь и внимательней присмотрелся к хозяину; ноздри его затрепетали, учуяв отвратительный, кислый запах перегара и рвоты.

– Надо же, красавчик… нажрался как свинья. Хей-хоп, сердечко тук-тук? – бормотал он без единой капли сочувствия в голосе.

Он поднял бутылку и некоторое время внимательно рассматривал остатки бренди, не больше дюйма от донышка.

– Твое здоровье, дружище, черт бы тебя побрал, – салютовал он Гарри бутылкой.

Осушив ее до дна, денщик аккуратно вытер губы.

– Вот так! – снова заговорил он. – А теперь займемся уборкой твоего свинарника.

– Отстань, – простонал Гарри.

– Уже одиннадцать часов, сэр.

– Отстань, говорю… Пошел вон отсюда.

– Выпейте кофе, сэр.

– Не хочу кофе. Проваливай.

– Я приготовил вам ванну, сэр, и почистил мундир.

– Который час? – спросил Гарри и сел на кровати.

– Одиннадцать часов, – терпеливо повторил денщик.

– А протез? Где моя нога?

Гарри без нее чувствовал себя голым.

– Отнес к шорнику, он сшивает ремешки, сэр. Как примете ванну, все будет готово.

Даже в положении покоя руки Гарри, лежащие перед ним на столе, слегка дрожали, а кончики век щипало. Кожа на лице, казалось, была натянута на череп, как на барабан, а под черепом медленно пульсировала боль.

Наконец он вздохнул и взял в руки доклад лейтенанта Кёртиса, лежащий на тонкой стопке бумаг, которые ждали его рассмотрения. Гарри вяло пробежался по списку; почти все имена были ему незнакомы. В списке раненых имя Шона стояло первым, следующим шло имя маленького еврея-юриста. Похоже, рапорт не содержал ничего такого, что могло бы дискредитировать подполковника Гаррика Кортни. Удовлетворенный, он подписал его и отложил в сторону.

Гаррик взял следующий документ. Это было письмо от полковника Джона Эйксона, командира Шотландских стрелков, адресованное ему как командиру Натальского корпуса разведчиков. Две страницы, исписанные аккуратным, убористым почерком. Он хотел было убрать этот листок, отдать его своему ординарцу, как вдруг в тексте ему бросилось в глаза одно имя. Он наклонился, внимательно всмотрелся в бумагу и стал быстро читать с самого начала.

Гарри бросил письмо на стол и откинулся на спинку кресла, глядя на листок так, будто в нем содержался его смертный приговор. Долгое время так и сидел без движения; в голове продолжала пульсировать боль. Потом снова взял в руки письмо. Теперь пальцы его тряслись так сильно, что листок трепетал, как крылья раненой птицы.