Она поскользнулась на покрытой льдом мостовой и ухватилась за фонарный столб, чтобы не упасть. Зажмурилась, но это не помогло. Даже с закрытыми глазами она видела перед собой эту картину. Джеймс стоял на пороге их дома к ней спиной, а Грейс Блэкторн, прижавшись к нему, обнимала его за шею.

Они не целовались. Но тем не менее Корделия угадала, что они близки, и от этого ей стало еще хуже. Когда она застыла там, на лестнице, Грейс подняла голову и взглянула в лицо Джеймсу. Это был взгляд, каким женщина смотрит на своего любимого, единственного мужчину. Они были идеальной парой. Его черные волосы и ее серебристые косы составляли живописный контраст; оба они были молодыми, сильными, цветущими. Они были так прекрасны, что на них было больно смотреть. Это были мужчина и женщина, рожденные друг для друга, сама Судьба предназначила им стать возлюбленными и супругами. Да, в тот момент Корделия поняла, что Джеймс не для нее, что он принадлежит другой.

Непрошеные воспоминания заставили ее сердце сжаться от тоски; вот они с Джеймсом смеются за игрой в шахматы, вот он шепчет ей: «Ласкай меня… делай все, что хочешь… все что угодно…» Она вспомнила, как там, в сквере Маунт-стрит Гарденс, он повторял ей слова брачной клятвы. Перед ее мысленным взором промелькнули все эти мелочи, которые она собирала и хранила, словно сокровища, осколки надежды, из которых она склеила себе зеркало. И в этом зеркале, созданном из грез и мечтаний, она видела будущее, которое ждало их с Джеймсом. Их совместную жизнь.

Все это время она сознательно обманывала себя. И сегодня ее воздушный замок, наконец, рухнул.

Слова Грейс кололи и терзали сердце Корделии, словно терновый венец.

«Я должна сказать тебе одну вещь, дорогой. Я собираюсь порвать с Чарльзом. Я не могу больше выносить этого, Джеймс. Я не выйду за него замуж. Для меня всегда существовал лишь один мужчина – ты».

Корделия знала, что нельзя подслушивать разговор влюбленных; знала, что ей следует уйти, оставить их вдвоем, подняться в спальню, спрятаться от всего этого. Притвориться, что она ничего не видела и не слышала, чтобы уберечь последнюю, хрупкую надежду. Но ноги отказывались повиноваться ей. Она беспомощно стояла на ступенях и слушала. Смотрела, как безжалостная судьба заносит меч над ее жизнью, над ее мечтой, над ее заботливо взлелеянными иллюзиями. Ей показалось, что Земля перестала вращаться, секунды превратились в часы… Что он ответит?

Джеймс вздохнул с облегчением.

«Слава богу» – вот что он сказал.

Меч опустился, и ее мечта разлетелась на мириады осколков, подобно зеркалу. Некогда прекрасное волшебное зеркало превратилось в груду мусора; жестокий холодный ветер подхватил этот бесполезный мусор и унес во мрак. Корделия осталась одна со своим стыдом и горьким разочарованием. Даже в ту минуту, когда она узнала, что является паладином Лилит, она не испытала такого унижения. Презрение Лилит она могла вынести; кроме того, друзья поддерживали ее.

Но Джеймс, наверное, теперь испытывает к ней отвращение, думала она. Она обнаружила, что пятится прочь из вестибюля, держась за стену. Да, верно, он презирает ее, считает ее пустоголовой, самонадеянной девицей… Более того: навязчивой, распущенной, нескромной. О, его влекло к ней, в этом Корделия была уверена; а вдруг он, в свою очередь, догадался, что она с самого начала хотела стать его возлюбленной? И жалеет ее, как убогое, беспомощное создание, никчемное во всех отношениях?

Она не могла больше смотреть ему в глаза.

Корделия бесшумно спустилась по черной лестнице в цокольный этаж, вошла в кухню. В кухне было уютно, тепло, горела лампа, забытая служанкой. Она вспомнила, как Джеймс в вечер после свадьбы показывал ей дом, картины и мебель, подобранные с любовью и тщанием. Никогда не следовало ему говорить с ней так. Как будто это была ее мебель, ее дом, как будто она была здесь хозяйкой. Придет день, и все это станет собственностью Грейс; они с Джеймсом будут спать в его комнате, в одной постели, а спальню Корделии переделают в детскую. Без сомнения, у них будет несколько чудесных детей. У кого-то из их отпрысков будут темные волосы и серые глаза, а у кого-то – светлые кудри и золотые глаза отца.

Ее невидящий взгляд скользил по фарфоровому сервизу, свадебному подарку Габриэля и Сесили, по материнскому самовару, по серебряному кубку, который ее бабка привезла в Тегеран из Еревана. Все эти дары были поднесены ей любящими родными, которые гордились ею, желали ей счастливой семейной жизни. Сейчас вид этих вещей был невыносим ей. Она больше ни минуты не могла находиться в этом доме.

Корделия выбежала в темный сад, отворила калитку и очутилась на безлюдной улице.

В ушах ее снова и снова звучали слова Джеймса. «Я не испытываю к тебе таких чувств, как к Грейс. Не могу испытывать к тебе того же». А чего она ждала? Она выдумала себе жизнь, в которой Джеймс любил ее, тогда как на самом деле он просто был к ней добр… Да, еще он испытывал к ней физическое влечение, целовал ее… Вполне естественно. Наверное, он просто не мог справиться с тоской по возлюбленной, и, обнимая ее, Корделию, он представлял лицо другой женщины. Она была всего лишь куклой, если не сказать хуже… Заменой, за неимением лучшего. Они так и не нанесли друг другу вторые брачные руны.

Корделия вдруг поняла, что дрожит; оказывается, она уже довольно долгое время стояла на одном месте, и холод сковал ее тело. Она отошла от столба и побрела по грязному снегу куда глаза глядят, обняв себя руками, путаясь в юбках. Она понимала, что не может провести ночь на улице – так можно было замерзнуть насмерть. Она не могла напрашиваться в гости к Анне; как она объяснит приятельнице свое положение, не выставив себя на посмешище, не очернив Джеймса? Ей не хотелось дурно говорить о нем. Нельзя было идти и в материнский дом, нельзя было признаваться Соне и Алистеру в том, что она разошлась с мужем через несколько недель после свадьбы. Корделия прекрасно знала, что мать не вынесет такого позора. Не могла она пойти к Люси в Институт, потому что при этом было не обойтись без разговора с Уиллом и Тессой. Как она могла признаться, что брак с их сыном был ложью? Не говоря уже о том, что Люси и Грейс, оказывается, были знакомы и вместе занимались какими-то лишь им одним ведомыми делами. Конечно, Люси двигали исключительно благородные побуждения, она стремилась помочь этому Джессу, но она, Корделия, сейчас не в состоянии была слышать имя соперницы.

Лишь после того, как взгляд Корделии случайно остановился на фигуре швейцара, дежурившего у дверей красного кирпичного здания отеля «Кобург» на Маунт-стрит, она сообразила, что находится совсем рядом с Гровнор-сквер.

«Но Мэтью больше не живет на Гровнор-сквер».

Она замедлила шаги. Неужели она искала Мэтью, сама того не осознавая? Конечно, Гровнор-сквер находилась примерно в центре Мэйфэра, и Корделия, скорее всего, очутилась здесь по чистой случайности. И тем не менее она была здесь. Нет, это получилось неспроста. К кому ей еще было обращаться, если не к Мэтью? Кто еще из ее друзей жил один, вдали от любопытных родителей? Но самое главное – он знал правду.