15 мая

По дороге из лазарета в свою квартиру – куда-то за Сокольниками – забежал Юрий. Вошел стремительно в мою комнату и положил на стол сверток в газетной бумаге.

– Что это?

– Pour manger[652], – со своей широкой великорусской улыбкой, за которую в его детстве я звала его иногда “Шаляпин”.

В свертке краюха черного хлеба, обломок серого, два каких-то блина и кусок малосольной кеты. Должно быть, узнал, что я стараюсь подкармливать Диму. Я была очень тронута. Теперь такие съедобные дары воспринимаешь и как знак милости свыше, и как братское целование.

31 мая. 2-й час ночи. После Аллиного творческого вечера

Два огромных вазона с розовыми гортензиями, несчетное количество ландышей, целые кусты последней белой сирени. Сирень и ландыши по всем комнатам. Даже возле моего Данте два стакана с цветами. За ужином шампанское. Чужих – никого, если не считать за гостя Мировича, покинувшего ради праздничного события свой изолятор. Алла в приподнятом, поэтическом ощущении своей красоты и зенита славы. С уст ее не сходит весь вечер розовая улыбка счастливого эгоцентризма и королевского благоволения к окружающим. Королевского – и в то же время детского. С таким видом трехлетние дети важно лепечут обо всем, что их касается, и притягивают для поцелуя руку. Вечер ее удался. Публика, большая публика, любит ее за искренность чувств в связи с несколько плакатным их изображением и за чистоту и очень русскую красоту ее. Отдельные поклонники – за эти же самые два свойства; и за простоту – за уменье жить на сцене. Искусство? Театр не дал ей арены для того искусства, в каком она нашла бы себя: Жанна д’Арк, Иордис[653] из “Северных богатырей”, Федра, Клеопатра, Медея. У нее мало нюансов, не хватает тонкости. Душа ее – на котурнах и в героически-трагической маске. У ее Карениной есть жесты Медеи. Из всех образов, ею созданных, самый удачный, неповторимый (никто бы так не сыграл) – Катерина (в кино). Этому помогло ее истинно русское и душевным укладом близкое к Катерине естество. Сегодня лучшим достижением была Грушенька. И в странном контрасте с основными свойствами Аллиного таланта – мотыльково крылая, кокетливая офицерская жена из булгаковской пьесы “Дни Турбиных”. И самое интересное, что в сцене обольщения этой жены, уже соглашаясь на предприимчивые домогательства, ухаживания, уже охмелевшая от шампанского героиня в Аллином изображении не теряет чистоты и девической привлекательности образа.

4 июня. 1-й час ночи

Уже раздался несколько раз по радио успокоительный голос: “Опасность воздушного нападения миновала”.

Пролетел мимо нас Азраил. На фронтовую полосу. “Помяни, Господи, во царстве своем тех, кто в эту ночь положит душу свою за други своя”.

Приехала с театральным эшелоном Лида Случевская из Свердловска (из древнего моего кружка “Радости жизни”). За истекший год она понесла великую утрату. Из тех, что потрясают жизнь до основания. Смерть взяла у нее единственного друга, опору материальную и моральную, нежно любившего спутника (М. А. Рыбникова, талантливая художница и кристальной чистоты душа). Лида Случевская одного возраста с Аллой, но до войны, когда Алла расцвела, как осенняя роза махровейшего сорта, Лида перешагнула через золотую осень в ноябре, когда “под ледяной своей корой ручей немеет, все цепенеет. Лишь ветер злой, бушуя, воет и небо кроет мглой седой”[654]. Рыже-золотые кудри ее почти сплошь поседели и поредели. Подсохла, огрубела и покраснела нежная кожа лица, потускнели глаза. И какая-то преждевременная старческая резиньяция в жестах, во всей фигуре. Но в то же время и какой-то волевой стимул – не пропасть, какая-то чуждая ей физическая энергия и деловитость – в интонациях и в планах житейского характера.

Когда я, извинившись, ушла на кухню достряпывать суп для Сергея и Сусанны[655], которые приезжают ко мне завтракать со службы, Лида осталась одна. Я предложила ей почитать что-нибудь из книг, которые лежали на моем столе. Она сказала:

– Я могла бы читать сейчас только одну книгу. Не знаю, есть ли она у вас.

У меня нашелся томик Нового Завета. Когда я вернулась из кухни, я застала Лиду склоненной над ним с лицом, залитым слезами. Она взяла мою руку и, прижимаясь к ней лицом, прошептала:

– Скажите, это всё правда, что здесь написано? Или это то, без чего жить нельзя, но что люди сами себе в утешение придумали?

Бедный неофит! Сколько еще впереди у нее таких сомнений и слез! Я ответила без педагогизма, по чистой совести, что для меня правда не в догматах, а в моем “богоощущении”, во внутреннем моем собственном касании к горнему миру. И что в этой моей правде последние годы я не сомневалась. Я не прибавила только об ожесточенной борьбе, какая возникает время от времени между верой и ratio[656] в моей душе. И которая, к великому благу моему, до сих пор кончается победой Большого Разума над Малым.

Влечет видеть ее в других ролях. Но что-то милое и затаенно-хорошее чувствуется в ее женской природе.

Пошла с Сергеем в филиал Малого, чтобы помочь, если какие-нибудь выйдут преткновения с билетами. Дорогой говорили о катализаторах, о “чудесах” химии. Дорогой любила его и рада была, что идет он так близко, слушает и говорит так мягко и внимательно. Недоразумений никаких в кассе не вышло, и он пошел домой спешным шагом – уже соскучился о маленькой Суламифи своей и хотел поскорей ее обрадовать “Стаканом воды”[657] – попасть на эту пьесу хотелось именно ей.

Узнала, что Дима на готовцевском огороде. Но в театр и он попадет. Все четверо (включая и Сусанну) они живут сейчас празднично, тепло, радостно от своей сплоченности и от женитьбы Сергея. И Дима, и Маша могли бы говорить: “Мы женимся на Сусанне, на нежной, подобной серне с «виноградников нагорных» сестре нашей Сусанне, и празднуем нашу свадьбу в театре, в кино, у Ильи Обыденного[658], в чаепитиях на Зубовском бульваре. И в общих ночлегах там”. От чистоты и полноты их приятия Сусанны в их семью, от юности их, непорочной и светлой, несмотря на все, что обрушилось на неокрепшие их плечи за эти годы, когда смотришь в их сторону, слезы подступают к горлу: в них благодарность им и матери их за красоту образа человеческого, просиявшего сквозь их лики и жизнь их.