— Может, здесь, в Китае, и много мышей, отец, но тут также немало и котов. И не последний среди них, думаю, мусульманский Ortaq. Из того, что я слышал, он, похоже, ненасытен.

— Спасибо, Марко. Как говорится, кто предупрежден, тот вооружен. Но мы начнем не с такой малости, как это сделал Нашимбене. Помимо мускуса у нас с Маттео есть капитал, который мы оставили здесь, в прошлый раз, вложив его в дело.

— О? Я не знал. И в какое же дело?

— Пожалуй, правильней будет сказать, что мы посадили свой капитал в землю. Видишь ли, отправляясь в прошлый раз в путешествие, мы тоже взяли с собой стебли крокуса. Хубилай сделал нам щедрый подарок — участок земли в провинции Хопей, где мягкий климат, — и еще снабдил некоторым количеством рабов и надсмотрщиков, которых мы научили правильно выращивать крокусы. И теперь у нас есть довольно обширная плантация крокусов плюс уже большой запас шафрана, спрессованного в брикеты или высушенного в виде сена. Этот товар все еще новинка на Востоке, причем мы единственные, кто его производит, — вот так!

Я в восхищении произнес:

— Да уж, вам с дядюшкой палец в рот не клади! Помоги, Боже, мусульманским котам, если они попытаются схватить венецианских мышей.

Отец улыбнулся и изрек другую поговорку:

— Пусть лучше тебе завидуют, чем утешают.

И тут наш разговор прервали.

— Bruto scherzo![183] — раздался вопль из дальней комнаты. Затем мы услышали, как несколько человек беседуют на повышенных тонах. Громче остальных звучал голос дяди Маттео. Потом до нас донеслись и другие звуки: казалось, что там кидают и крушат мебель и другие вещи, — и все это под аккомпанемент выкрикиваемых дядюшкой проклятий на венецианском наречии, фарси, монгольском и каких-то других не известных мне языках: — Scarabazze! Badbu gassab! Karakurt!

Трое пожилых хань пулей вылетели из дверей смежной комнаты. Даже не кивнув ни мне, ни отцу, они продолжили свое поспешное бегство, словно спасали жизни, и выскочили из покоев. После их стремительного исчезновения из-за занавеса показался дядя Маттео, все еще изрыгавший ужасные богохульства. Его глаза сверкали, борода ощетинилась, как иглы дикобраза, а одежда была в беспорядке: очевидно, он толком не оделся после того, как лекари осматривали его.

— Маттео! — в тревоге воскликнул отец. — Черт возьми, что произошло?

Попеременно грозя кулаком и показывая фигу в том направлении куда только что скрылись лекари, дядюшка продолжал неистовствовав.

— Fottuti! Pedarat namard! Che ghe vegan la giandussa! Kalmuk, vakh!

Мы с отцом осторожно усадили его, говоря: «Маттео!», «Дядя!», «Ste tranquilo!»[184] и «Что, во имя Господа, случилось?»

Он прорычал:

— Я не желаю говорить об этом!

— Не желаешь говорить? — мягко спросил отец. — Да эхо твоих воплей уже докатилось до самого Шанду[185].

— Merda![186] — проворчал дядя и угрюмо начал приводить в порядок свои одежды.

Я предложил отцу:

— Давай я попробую догнать лекарей и спросить их?

— Не беспокойтесь! — рявкнул дядя Маттео. — Я тоже могу рассказать. — Он так и сделал, перемежая объяснения восклицаниями: — Вы помните заболевание, от которого я страдал? Dona Lucia![187]

— Да, разумеется, — ответил отец. — Если не ошибаюсь, хаким назвал его kala-azar.

— А ты помнишь, что хаким Мимдад назначил в качестве лекарства сурьму, которая должна была спасти мне жизнь при условии, что я лишусь мужественности? Так оно и случилось, клянусь sangue de Bacco![188]

— Разумеется, — снова сказал отец. — И что, Маттео? Неужели лекари обнаружили, что тебе стало хуже?

— Хуже, Нико? Что может быть хуже? Нет. Треклятые докторишки только что сообщили мне медовыми голосами, что мне вообще не следовало принимать эту проклятую сурьму! Они говорят, что могли бы излечить kala-azar, просто давая мне милдью!

— Милдью? А что это?

— Ну, вроде какая-то разновидность зеленой плесени, которая образуется в пустых закромах из-под проса. Это лекарство вернуло бы мне здоровье, говорят они, причем без ужасного побочного эффекта. Мои pendenti[189] никогда бы не сморщились! Не очень-то приятно услышать это сейчас? Милдью! Porco Dio!

— Да уж, такое не слишком-то приятно услышать.

— Ну скажи, какая была необходимость проклятым scataroni вообще говорить мне об этом? Теперь, когда уже слишком поздно? Mona merda![190]

— Это было не очень-то тактично с их стороны.

— Проклятые saputèli[191] просто хотели похвастаться, насколько они искуснее того захолустного шарлатана, который кастрировал меня! Aborto di natura![192]

— Есть старая поговорка, Маттео. Этот мир, как пара туфель, которые…

— Bruto barabào! Заткнись, Нико!

Обидевшись, отец ушел в другую комнату. Я услышал, как он наводит там порядок. Дядя Маттео сел, шипя и клокоча, словно чайник на медленном огне. Но в конце концов он поднял все-таки голову, посмотрел мне в глаза и сказал уже спокойнее:

— Прости меня, Марко, я вел себя недостойно. Знаю, когда-то я сказал, что смиренно приму ниспосланное мне судьбой испытание. Но теперь узнать, что в страшной жертве не было необходимости… — Он заскрежетал зубами. — Надеюсь, что тягостные раздумья не сведут меня с ума.

— Но, дядюшка…

— Если ты изречешь поговорку, я сверну тебе шею.

Какое-то время я сидел молча, ломая голову, как бы лучше выразить дядюшке свое сочувствие. Хотя, откровенно говоря, я полагал, что вообще-то все к лучшему. Здесь, среди отважных мужественных монголов, к его извращенным наклонностям отнеслись бы не так терпимо, как это было, например, в мусульманских странах. И, попадись дядюшка с поличным, он вполне мог бы угодить прямиком к Ласкателю. Однако я предпочел держать свои соображения при себе. Приготовившись увернуться от его все еще сжатого кулака, я прочистил горло и попытался произнести слова утешения: