К бессмертной победе тебя провело.

Так диво ль, что в память союза святого

За Знаменем русским и русское Слово

К тебе, как родное к родному, пришло?

Амалия однажды сказала Тютчеву:

— Удивительную пару составляете вы. Русский немец и немецкий русский. Какое единство взглядов! Кто бы мог подумать! Тютчев, сто лет не бывший на родине и не утративший к ней чувства. Кажется, что европейская культура, которой он пресытился, разожгла патриотизм.

Бенкендорф выполнил обещание и перед самым отъездом в Фалль подробно познакомил императора со взглядами Тютчева, которые во дворце пришлись по вкусу. Он решил пригласить Тютчева отдохнуть несколько дней на мызе вместе с Крюденерами, которые отправлялись в Германию через Гельсингфорс, Стокгольм и Кальмар. Тютчев с удовольствием согласился. Пять чудесных сентябрьских дней они провели вместе в Фалле. Не все время они говорили о том, что заботило. Однако Бенкендорф о деле никогда не забывал.

— И государь, и я — мы оба считаем, что интересы России на западе должны защищаться более активно. Книга маркиза де Кюстина вызвала гнев государя, и гнев справедливый. Во-первых, Кюстин далеко не во всем прав, во-вторых, когда он выражает и справедливые упреки — они окрашены несправедливым и постыдным недоброжелательством. Я жил в Париже и хорошо знаю город. В мое время это была клоака, а мое время было не худшим временем. Савари все-таки пытался навести там порядок. Что касается мсье Видока, то уголовник не может управлять полицией. То же стоит заметить и о Гофре. Санитарное состояние Парижа куда хуже, чем Петербурга или отстроившейся Москвы, но это, разумеется, не отбирает у него право критиковать нас. Видок сейчас на пенсии, но внедренные им принципы остались неизменными и превращают хваленую французскую юриспруденцию в посмешище. Кюстину ли давать нам советы, как управлять страной?! Между тем я стараюсь быть объективным и сказал государю: «Monsieur de Custine n’a fait que formuler les ideés que tout le monde a depuis longtemps sur nous, que nous avons nous-méme»[82]. Надеюсь, вы согласитесь со мной, Федор Иванович? Я полагаю, что вы можете привлечь к истинному освещению положения в России ваших друзей Варнгагена фон Энзе и Якоба Фальмерайера. Вы охарактеризовали их как людей порядочных и пользующихся влиянием. Справедливое отношение к России — мерило порядочности для меня.

Тютчев был очарован искренностью Бенкендорфа и его постоянным стремлением добиться ощутимых изменений альянса европейских стран. Россия должна стать полноправным членом континентального сообщества, и внутрироссийские обстоятельства не могут служить причиной усиления антирусских настроений. Революция России не нужна. Монархическая республика ей не подходит. Более французская болезнь не охватит молодое офицерство. Император придерживается того же мнения.

— Уверяю вас, что Гоголь, написав «Ревизора», более принес пользы отечеству, чем заушательства Кюстина, хотя, повторяю, там есть верные наблюдения и суммируются представления о нашей стране. Император не только смеялся над Сквозник-Дмухановским и компанией, но и издал ряд указов, после которых борьба со взяточничеством расширилась и углубилась. Не скрою от вас, что мы мало добились на сем поприще, но все-таки кое-чего добились. Недавно я выслал из Петербурга одного чиновника и с удивлением узнал, что он покинул город в собственной карете, предварительно проводив накануне целый обоз с домашней утварью и мебелью. Я распорядился назначить повторную ревизию. Если обнаружатся еще большие нарушения, то дело будет передано полицейскому следователю. Взяточничество расплодилось до таких размеров, что даже с меня хотели получить взятку! Но что из того! И в Европе не лучше! Польский вопрос сугубо внутреннее дело России и будет разрешаться постепенно в соответствии с волей императора. Как видите, ваши предшественники Пушкин и Жуковский протестовали против французских клевет и вполне разделяли point de vue[83]государя и мою.

— На ваши слова я могу ответить лишь строфой из своих последних стихов: «Воспрянь — не Польша, не Россия — воспрянь, славянская семья! И, отряхнувши сон, впервые промолви слово: «Это я!» Записка, которую я вам передал, — продолжил Тютчев, — содержит многие сходные мысли, и мне приятно отыскать в вас человека, который неравнодушно откликнулся на боль русских людей.

Они расстались в полной уверенности, что встретятся вскоре, когда Бенкендорф поедет в Германию на лечение. Бенкендорф проводил Крюденеров и Тютчева на пароходе «Геркулес» до Ревеля, и через день это столь необыкновенное трио взяло курс на Гельсингфорс. На Бенкендорфа произвела глубокое впечатление натура поэта и дипломата, чей талант и преданность государю и России никто — ни дома, ни на чужбине — на подвергал ни малейшему сомнению. Бенкендорфу показалось странным, что Тютчев не выразил сочувствия друзьям 14 декабря и не пришел в восторг от упоминания фамилии Гоголя. Это делали все или почти все, кто беседовал с Бенкендорфом на политические темы в интимной обстановке. Он вспомнил свое приглашение в Фалль Пушкина. Уж тот бы не преминул затронуть неприятное. Что за характер! И все-таки Фалль посетил один из лучших поэтов России. Свидание все-таки состоялось, чего история не забудет.

Прямо на корабле Тютчев начал писать письмо жене, которое отправил из Германии 29 сентября 1843 года: «Я провел у графа пять дней самым приятным образом. Не могу довольно нарадоваться, что приобрел знакомство такого славного человека, каков хозяин здешнего места. Это, конечно, одна из лучших человеческих натур, когда-либо мной встреченных. Он принадлежит к наиболее влиятельным, наивыше поставленным лицам Империи и сверх того по самому характеру своих должностей пользуется властью почти такою же безусловною, как и власть самого Повелителя. Вот что мне было известно, и конечно уже это не могло меня расположить в его пользу…»

Во время поездки много было говорено о Бенкендорфе с Амалией, и мнение у Тютчева приобрело не просто отточенную форму. Возвратившись в Мюнхен, Тютчев с энергией взялся за осуществление идей, которые он обсудил с Бенкендорфом в Фалле. Через два дня после возвращения он продолжил письмо Эрнестине Федоровне: «Тем приятнее мне было убедиться, что он в то же время совершенно добрый и честный человек. Он осыпал меня ласками, большей частью ради г-жи Крюденер и частью также из личной ко мне симпатии; но за что я еще более благодарен, чем за прием, это за то, что он взялся быть проводником моих мыслей при Государе, который уделил им больше внимания, чем я смел ожидать».

В середине октября Бенкендорф возвратился в Петербург. Он собирался в Баден-Баден. До отъезда надо было уладить финансовые дела. Средств, как всегда, недоставало. Он много думал о своих гостях в Фалле. Через Сахтынского отправил письмо Амалии и начал готовиться к путешествию, не предощущая, что никогда более не увидит ни Фалля, ни Петербурга.