Рецензия на «Костер» появилась в первом номере журнала «Орфей» в Ростове-на-Дону в 1918 году. Сочувственный отзыв был напечатан в «Записках Передвижного Общедоступного театра» (Пг., 1919. № 24–25), где П. Н. Медведев писал: «Н. Гумилёв в поэзии не инструменталист, а пластик. В своих стихах он дает объективную картину средствами ярких, скульптурных, большей частью чисто зрительных образов. В поисках этих образов Н. Гумилёв нередко тянется памятью к экзотике, к Востоку, но его экзотика опрозрачена и умиротворена резиньяцией, она не дурманит ни его самого, ни читателя. Вообще, все, в чем бродит хмель экстаза, вся мистика и все подполье человеческой души, далеко от Н. Гумилёва. Его песни не об изначальном и не о последнем, а о среднем, „нормальном“. Любимая им литературная форма — баллада. Во многих стихах Н. Гумилёва очень полновесен эпический элемент; он должен быть хорошим „прозаиком“. Все эти начала остаются незыблемыми и в „Костре“…»

Правда, не обошлось и без пошлых пасквилей. Так, в журнале «Свободный час» (1917. № 7. С. 15) Вадим Шершеневич под псевдонимом Г. Гальский в статье, выспренно озаглавленной «Панихида по Гумилёву», «хоронил» сразу три книги поэта — «Костер», «Мик» и «Фарфоровый павильон». Критик писал: «…Неужели эти три книги — траурное объявление, похороны поэта по третьему разряду? Неужели он еще не блеснет? Ведь недавно он был воистину лучшим среди старшего поколения? Может, это только секундная слабость, и завтра снова загорится звезда „поэта странствий“. Мы верим в это, но разумом мы знаем, что этого не будет. Н. Гумилёв не взлетал, а всходил. Крылья прозрения у него были заменены твердой поступью вкуса и зоркости. Больше у него нет ничего. И уже если вкус и зрение ему изменили, конец всему. Поэты разума не переносят падений. Это не кошка, которую как ни кинь, все упадет на ноги. Гумилёв упал грузно и неуклюже. Ему не встать…»

Нужно сказать, что Гумилёву не везло с изданием «Мика». Первый раз он пытался в 1914 году опубликовать поэму в «Современнике», было отредактировано пять глав, но журнал в 1915 году лопнул. Потом Гумилёв пристраивал «Мик» в издательства «Грядущий день» и «Огни», в 1917 году — в редакцию «Нивы» по рекомендации К. Чуковского. Из гранок «Нивы» отрывок опубликовал в 1917 году журнал «Аргус» (№ 9–10). И только в 1918 году поэма наконец увидела свет.

В мае-июне 1920 года журнал «Знамя» (№ 3/4) вышел с рецензией Р. В. Иванова-Разумника (под псевдонимом Ив, — Раз.): «Н. Гумилёв — верный рыцарь и паладин „чистого искусства“. В наше безбумажное время так приятно взять в руки его книжку, напечатанную шрифтом на бумаге чуть ли не „слоновой“: „Мик“ — африканская поэма. Слоновая бумага, к тому же, вполне гармонирует с содержанием африканской поэмы: на страницах ее то и дело проходят перед нами слоны, носороги, бегемоты, павианы и прочие исконные обитатели стилизованных лесов Африки. Старый мир рушится, новый рождается в муках десятилетий:

А. Блок, Андрей Белый, Клюев, Есенин откликаются потрясенной душой на глухие подземные раскаты, — какое падение! Какая профанация искусства! И утешительно видеть пример верности и искусству, и себе: в годы мировой бури поэт твердою рукою живописует нам, как Дух Лесов сидит „верхом на огненном слоне“ и предается невинному развлечению:

Обидно было бы за поэта, если бы эти образы чистого искусства таили в себе иносказание, если бы „огненный слон“ вдруг оказался, например, символом революции, а „рыжие львы“ — политическими партиями. Но мы можем быть спокойны: прошлое Н. Гумилёва является ручательством за настоящее и будущее. Десятилетием раньше, в годы первой русской революции, этот — начинавший тогда поэт, верный сладостной мечте, рассказывал в книжке стихов „Романтические цветы“ все о том же, о том, как:

Этот „изысканный жирафф“ — поистине символичен, он просовывает шею из-за каждой страницы стихов Н. Гумилёва. Мы можем быть спокойны: искусство стоит на высоте. Пусть мировые катастрофы потрясают человечество. Пусть земля рушится от подземных ударов: по садам российской словесности разгуливают павианы, рогатые кошки, и, вытянув длинную шею, размеренным шагом „изысканный бродит жирафф“».

Какие бы отзывы ни появлялись на новые книги поэта, в литературном мире Гумилёв занял после выхода «Костра», «Мика», «Фарфорового павильона» положение мэтра русской поэзии.

31 июля 1918 года отмечена к печати штампом в Военной типографии Екатерины Великой № 1497 набранная рукопись перевода Н. Гумилёва двенадцати ассирийских таблиц «Гильгамеша». А немногим раньше, 17 июля, В. Шилейко пишет введение к переводу Н. Гумилёва «Гильгамеш». Через день поэт отправляет письмо М. Лозинскому с просьбой передать его книги Михайлову для переиздания и попутно сообщает, что затея с «Гипербореем» продвигается успешно.

Этим же летом Гумилёв написал пьесу-сказку в прозе «Дерево превращений».

Можно только поражаться, как много успел поэт за те несколько месяцев, что вернулся из Лондона. Единственное, что по-настоящему огорчило Николая Степановича летом 1918 года — это даже не семейный разлад, а злодейское убийство большевиками Государя Императора Николая Александровича и его семьи в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. Для Гумилёва, лично знакомого с Великими Княжнами, это был жестокий удар. Поэтесса Ирина Кунина вспоминала, что они шли с Гумилёвым по улице и мимо них пробежал мальчишка-газетчик, который орал: «Убийство царской семьи в Екатеринбурге!» Гумилёв догнал газетчика, купил газету и, прочитав экстренный номер, побледнел и сказал: «Царствие им Небесное. Никогда им этого не прошу (то есть большевикам. — В. П.)…»

Разойдясь окончательно с Ахматовой, Гумилёв начинает серьезно готовиться к новой семейной жизни, ему захотелось обрести наконец не литературный вертеп, а нормальный и спокойный очаг. Николай Степанович часто приходит домой к Энгельгардтам. У него завязываются самые дружественные отношения с отцом теперь уже его невесты, 5 июля он дарит ему свою книгу «Мик» с надписью: «Николаю Александровичу учителю долгожданному с глубокой любовью Н. Гумилёв». Надо сказать, что Энгельгардт любил поэзию Гумилёва, и Николай Степанович подарил ему несколько своих изданий.

Отчего же Гумилёв дарит свои книги Энгельгардту? Только ли из желания понравиться будущему родственнику? В воспоминаниях самого Н. А. Энгельгардта есть ответ на этот вопрос: «Помню елку у поэта, где был, между прочим, известный писатель Корней Иванович Чуковский. Гумилёв читал мне две песни поэмы, которая потом пропала. Это были две картины: Китай и Индия. Поэма была необыкновенно талантлива. Поэту удалось уловить дух и всю противоположность культуры Китая и Индии. Я заинтересовался его Китаем настолько, что он взял у меня несколько уроков китайских иероглифов. Для „Фарфорового павильона“ я дал ему кальки оригинальных китайских рисунков, взятых мною от одного конфуцианского ксилографа Университетской библиотеки. Они и воспроизведены в издании „Фарфорового павильона“. Мы много беседовали, и, между прочим, об „озерной школе“, о Вордсворте, Соути, Кольридже. Моя мысль, что голубое, тихое озеро Кесвика, окруженное мирной, прелестной обстановкой лугов, рощ… вокруг которого жили поэты, было символом покоя поэтического духа — зеркала вселенной… Вот почему поэт должен искать уединения, не может участвовать в политическом водовороте страстей. Мысль моя отчасти выражена Николаем Степановичем в предисловии к его превосходному переводу „Поэмы о старом моряке“ Кольриджа».