Два партийных супротивника несколько мгновений смотрели друг другу в глаза, а потом снова рассмеялись: центровой – злопамятно, местный – дерзко. В этом вопросе Колобков был на стороне Пе-Пе. Ну что за дурацкий антиалкогольный указ? Вытрезвитель на одной шестой части суши затеяли. Зачем? Народ злить, казну пустошить да самогонщиков плодить? Вон в Грузии виноградники вырубили, а один директор совхоза с горя застрелился.

– Надо возрождать традиции! – веско произнес Волков, имея в виду антоновку.

– И я так думаю! – кивнул Суровцев, подразумевая питие на Руси.

– Я про яблоки.

– А-а…

Сановные дядьки набычились, точно бабу не поделили. Власть ее зовут.

– Не получится, – встрял, чтобы разрядить обстановку, Колобков. – Место здесь проклятое. В девятнадцатом чекисты расстреляли монархическое подполье. И пошло-поехало: до пятьдесят второго тут всех и кончали…

– И что вы предлагаете? – спросил московский чин.

– Предлагаю – монумент жертвам террора.

– Дельная мысль!

– Может, и Николаю Кровавому памятничек поставим? – поинтересовался Суровцев.

– Может, и поставим! – строго, явно мстя за моченые яблоки, ответил Волков. – Отвыкать надо, Петр Петрович, от красно-белого мышления. Не те времена!

Местный владыка промолчал, играя желваками. Большая политика делалась в столице – там решали, кому ставить памятники, а кого, наоборот, вымарывать из учебников. Спорить бесполезно. Партийная дисциплина. Не согласен? Дослужись до Москвы, сядь в Кремле и вытворяй свою историю, пока тебя товарищи по партии не сковырнут и на казенной даче не закроют.

Волков поблагодарил за экскурсию и уехал, а вскоре Илью вызвали в отдел агитации и пропаганды обкома и предложили место инструктора, пообещав телефон в коммуналку немедленно, через год – однокомнатную квартиру в новом доме, а если женится – «двушку». «Вы меня с кем-то путаете!» – удивился музейщик. «Не путаем. Москва велит привлекать на партийную работу научную интеллигенцию со свежими взглядами…». Вот оно как!

– У меня свежий взгляд? – спросил Илья, невинно моргая.

– Диетический, – кивнул Скорятин и ехидно поинтересовался: – А в партию они вас принять не пообещали?

– Так в том-то и петрушка – я же член со стажем.

– В музее вступил? Разнарядку дали? – сомнительно усмехнулся Гена.

– Ага, дали, догнали и еще добавили! Музей – не завод скорострельных сеялок и самонаводящихся веялок. Я в армии сподобился. У нас часть была – раздолбай на раздолбае. Ротный – мужик хороший, но лютый алкаш, личным составом не занимался, только личной жизнью: жену из-под прапорщиков вытаскивал. А у замполита план: застрелись, а одного бойца-срочника прими. Я по всем пунктам подходил. В самоволку бегал, но не попадался. Водку пил, но сапоги с бодуна задом наперед не надевал. Дочек офицерских клеил, но интеллигентно, без последствий. Только по согласию.

– Ого!

– Были и мы рысаками! Стрелял я тоже прилично – не мимо мишени. А про козни американской военщины на политзанятиях, если спросят, так пел, что самому страшно делалось. Вот он и пристал: вступи да вступи. Но я же не дурак, спрашиваю: «На дембель первой партией отправите?» «Отправлю, честное партийное. Пиши заявление!» Обманул, подлец: я ему ленкомнату до Дня конституции оформлял. Рисую звезды и ною: «За что, товарищ капитан?» А он мне: «Ты теперь молодой коммунист, работай – солнце еще высоко!» Домой вернулся, когда сугробы лежали…

– А как ты в Тихославле очутился?

– Сослали. Я фестиваль бардовской песни затеял. «Солнышко лесное». Ребята хорошие, но подрались из-за девчонок, одному почки отбили, до реанимации еле довезли. Пе-Пе только этого и ждал, вызвал и нахлобучил. Но я теперь даже рад…

– Почему?

– Ты города не видел! Но есть и другие причины… – Он усмехнулся в битловские усы.

– А как он вообще-то, Суровцев? – осторожно приступил к делу Скорятин.

– Крепкий руководитель с большим опытом! – ненастоящим голосом сообщил Илья, покосился на внимательную спину водители и забарабанил пальцами по велюру сиденья, мол: «Осторожно, здесь стучат!»

Потом Колобков со старательным восторгом исполнил величальную песнь первому секретарю: мол, Петр Петрович – настоящий отец области, всё у него на карандаше, всё на примете, всё в горсти. Выслушает на бюро обкома рапорт об успешном завершении уборочной и закладке урожая на зиму, возьмет у военных вертолет, облетит угодья, заметит в поле припорошенный холмик картошки, и – бац, без разговоров, по «строгачу» председателю колхоза да секретарю парткома за вранье. С прежних, строгих времен у Пе-Пе осталась привычка, позаимствованная, говорят, у железного латыша Пельше: когда подчиненный вставал для доклада, Петр Петрович участливо спрашивал: «А партбилет у вас, товарищ, с собой?» От этой участливости холодел мозг и предынфарктно сжималось сердце. Впрочем, себя Суровцев тоже не щадил. Пообещал на партактиве, что через три года горожанам не придется ездить в Москву за мясом и колбасой. Но для этого надо построить мощный комплекс – птицефабрику и свиноферму.

Косыгин любил Суровцева и помог выбить из Госплана бюджетную строку, а из Госстроя – фондированные материалы. Выбили, вышли на землю. Каждую неделю Пе-Пе объезжал стройки, во все влезал, следил, чтобы не бодяжили бетон, ощупывал каждую балку, лазил на перекрытия. Кур, несущихся, как пулеметы, за валюту по особому решению Политбюро закупили в Голландии, а хрюшек размером с бегемотов – в Германии. Через четыре года на прилавках появились мясо, птица, яйца… Но авральное изобилие продержалось недолго. Сначала потянулись нахлебники из соседних областей, потом в столице очухались и половину продукции стали забирать себе. В довершение бед на кур напал грипп, и за неделю все до одной передохли, а свиньи, едва прекратился завоз импортных кормов, отощали. Суровцев от огорчения рухнул с инфарктом, но откачали.

– Любит его народ? – спросил Скорятин.

– Любит, – не оборачиваясь, прокуренным голосом ответил за Колобкова водитель.

– Николай Иванович у нас патриот! – сообщил с тонкой улыбкой Илья.

– А вы, стало быть, не патриот? – подъязвил шофер, оборачиваясь.

Гена наконец рассмотрел хороший трудовой облик водителя: волевой подбородок, умные глаза, добрые морщины, седая щетинка усов. Ну, точно – мастер-наставник с плаката «Молодому порыву – опыт отцов!». Только нос жестоко перебит и вдавлен, из-за чего недовольное сопение превращалось у шофера в похрапывание.

– А вот и наш Китеж! – вскрикнул бывший экскурсовод. – Впечатлительных прошу принять валидол!

На фоне эмалевого неба, как на картинке, возник город, спускавшийся с холмов к Волге. Скорятин ахнул. Он вволю поколесил по матушке Совдепии (при Танкисте – добывая духоподъемные, а при Исидоре – выискивая подлые факты жизни), но никогда еще не видел такого обилия храмов в отдельно взятом городе. Большие и малые, золотые, зеленые и звездно-голубые купола, покоящиеся на белых плечах закомар или вознесенные на тонких, как шеи, барабанах, застили небо. Церкви гурьбой спускались к плесу. Один белый храм с витой многоцветной маковкой вынесся впереди других и застыл на тонкой песчаной стрелке, разделявшей, как объяснил Илья, Волгу с речкой Тихой.