Фишбах не ответил, лишь вскинул руку в партийном приветствии и, стараясь не замочить сапог, подошел и положил на стол пакет.

— Невозможно работать. — гестаповец кивнул на Сажина. — Один из руководителей подполья, а я не могу задать ему вопроса, падает без сознания, вот-вот подохнет.

Фишбах взглянул на Сажина, поморщился и сказал:

— Совершенно срочно, гауптштурмфюрер.

Гестаповец усмехнулся, вскрыл пакет, прочитал и спросил:

— Сколько вы даете нам времени?

Фишбах пожал плечами и отвернулся.

— Торопитесь убрать свидетелей. После войны, коллега…

— После поражения фашизма, — перебил гестаповца Сажин. Офицеры не заметили, как он сел. — Свидетели ваших преступлений все равно останутся.

— Убрать! — отдал команду гестаповец.

Сажин поднялся, где-то вдалеке громыхнул взрыв, и Сажин еле заметно улыбнулся. Гестаповец заметил его улыбку и потянулся к лежащему на столе парабеллуму, но Фишбах жестом остановил его, и Сажина увели.

— Хотите быть чистеньким? — Гестаповец поднялся и застегнул ремень. — Если вас поймают русские, то они не станут разбирать, кто стрелял, а кто лишь командовал. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошел адъютант. — Поднять весь личный состав, начинаем ликвидацию.

Особняк был сложен из огромных гранитных кубиков, которые притащил в парк Гаргантюа. И хотя гранит был серый и массивный, особняк производил впечатление светлое и веселое. Большие окна, красная черепичная крыша с подрагивающим от легкого ветра резным флюгером, широкая парадная дверь и ступени к ней, пологие и тоже широкие.

Небольшой парк, ухоженный, но не строгий; газоны аккуратно подстрижены, но сразу видно, что по ним можно ходить, а розы на низких разлапистых кустах разрешается рвать. Решетка, огораживающая парк, витая, тонкая и несерьезная — через нее может перелезть и пятилетний мальчуган.

К полуоткрытым воротам подкатил черный «мерседес», нетерпеливо гуднул, затем сидевший за рулем Пауль Фишбах легко вышел из машины, распахнул ворота и въехал в свои владения. Нимало не заботясь о состоянии усыпанной битым кирпичом дорожки, хозяин лихо развернулся, выскочил из машины, нажал на клаксон, хлопнул дверцей и широко зашагал к крыльцу.

— Привет, отец! — крикнул двенадцатилетний мальчик и, минуя ступени, прыгнул с крыльца на газон.

— Здравствуй, Пауль. — Фишбах подхватил сына, пронес его несколько шагов и плотно поставил на землю.

— Отец! — мальчик догнал его и взял за руку. — У тебя гости, отец.

— Это прекрасно, есть с кем выпить…

— Отец… тебе пора взрослеть, — явно кому-то подражая, сказал мальчик серьезно и осуждающе.

— Ты понимаешь, мой друг, — ответил ему в тон Фишбах, присел на корточки и оказался чуть ниже сына, — в моем возрасте повзрослеть нельзя, можно только постареть. — Фишбах поцеловал сына. — Скажи маме, что я приехал и хочу есть.

— Ее, естественно, нет. Женщина уехала утром…

— Дай команду по дому, — перебил Фишбах, хлопая дверями, прошел через несколько комнат и, оказавшись в библиотеке, громко сказал:

— Добрый день, господа.

В библиотеке было много народу, в основном мужчины. При появлении хозяина они перестали разглядывать его портреты и поздоровались, лишь один недовольно смотрел на большой портрет Фишбаха и, не поворачиваясь, сказал:

— Это не годится, Пауль. Улыбка должна быть, но не такая мальчишеская. — (Фишбах остановился за спиной говорившего.) — Избиратели могут подумать, что ты несерьезный человек.

— Господин Фишбах. — К ним подошла девушка и протянула бумаги. — Должен ли заголовок быть вопросительным?

— Пройдет ли Пауль Фишбах в парламент? — прочитал один из присутствующих. — Именно так, мы не должны грубо навязывать свое мнение. Поверь моему опыту, Пауль. В начале кампании надо лишь приучать к твоему имени. Никаких утверждений.

Фишбах кивнул, просмотрел разбросанные на столе бумаги, рассеянно взглянул на свои портреты и сказал:

— Большое спасибо, друзья. Оставьте все так, я просмотрю материалы. Извините, но я чертовски устал.

— Путь к славе утомляет, — пошутил кто-то.

Все стали прощаться, остался лишь мужчина, который был недоволен портретом.

— Что случилось, Пауль? — спросил он.

Фишбах закрыл дверь и устало опустился в кресло:

— Кампанию придется временно приостановить.

— Не говори глупости. Что произошло?

Фишбах достал из кармана газету и посмотрел на портрет Сажина.

— Я тебе рассказывал, Эрик. Тот русский, из Маутхаузена. Завтра он прилетает. Он увидит мой портрет и поднимет скандал.

Эрик взял газету, посмотрел на серьезное лицо Сажина и сказал:

— Прошло четверть века, он не узнает тебя.

— Я же его узнал.

Эрик прошелся по библиотеке, взглянул на улыбающиеся портреты и решительно сказал:

— Надо срочно встретиться с Вальтером Лемке.

Шурик вышел из здания шереметьевского аэровокзала, остановился у голубого металлического барьерчика, вытер его ладонью, облокотился и стал неприлично начищенным ботинком сосредоточенно водить по шершавому бетону. Иногда Шурик поднимал голову и смотрел на самолеты, лениво гревшиеся под осенним солнцем.

По радио приторно-сладким голосом то и дело объявляли: «Пассажиров, улетающих рейсом… Париж… Нью-Йорк… Прага… Стокгольм… просят пройти на посадку». Шурик был уверен, что девушка-информатор сосет леденец, а перед тем как включить микрофон, закладывает его за щеку.

Вена не принимала.

Шурик повернулся к летному полю спиной и посмотрел на тренера — Михаила Петровича Сажина; до войны он якобы был отличным боксером, но ведь прекрасно известно, что до войны все было отличным, и боксеры тоже. Еще говорят, что Сажин воевал, попал в гестапо, где ему повредили левую руку, он почти никогда не вынимает ее из кармана, от этого плечо у него чуть приподнято. Вот и сейчас он расхаживает рядом с Робертом Кудашвили и напоминает боксера на ринге, который, защищая подбородок, неуклонно идет вперед.

Роберт шел рядом, наклонив непропорционально большую лохматую голову, и о чем-то спорил с тренером. Конечно, Роберт трехкратный чемпион Европы, почет и уважение, но зачем Роберта везут в этом году, неизвестно. Ему лет сто, наверное, а за тридцать наверняка. Шурик слышал, как грузин дышит во время спарринга, даже жалость берет.

Шурик проводил их взглядом и посмотрел на четвертого члена делегации — тяжеловеса Зигмунда Калныньша, который сидел беспечно на лавочке и листал журнал. Словно его и не касается, что Вена не принимает. Воображает Зигмунд, а между прочим, тоже летит впервые. Известный пижон, проборчик по линеечке навел, физиономия, как у актера Тихонова, словно на ринге его не бьют, а массаж делают. Когда он работает, девочки в зале умирают от восхищения. Ему бы, Шурику, такой талант, он бы тоже…

Он потрогал нос и брови.

Самого Шурика зачем везут? На Европе осрамишься, как домой показываться?

Сажин что-то сказал Роберту и подошел к Шурику:

— Волнуешься?

Шурик пожал плечами и покосился на самолеты.

— В первый раз за границу. Вдруг отменят? — Сажин потерся подбородком о плечо. — Всякое бывает.

— Вы часто так шутите?

— Нет.

— Потому и не