я решил, что Бог дал мне шанс начать все сызнова, на чистом листе пергамента. Единственное, что по-настоящему отравляло мне жизнь, это знание, что, быть может, она меня узнала… И моя трусость. Страх задать вопрос – и получить ответ. Ответ, что она меня презирает и ненавидит, но любовь к Пантократору выше.

- Ты так и не спросил?

- Нет. Не смог. Не собрал в кулак достаточно храбрости. Я жил как новый человек… забыл, что Господь суров и ни один грех не останется незамеченным.

Они помолчали. Елена снова глотнула воды, предложила Насильнику, тот помотал головой, отказываясь.

- А в ту пору… - не поняла Елена. – Разве ты не сталкивался с… прежними?

- Посмотри на меня, - усмехнулся насильник. – Как думаешь, многие ли узнают в оборванце с копьем бывшего кавалера? А в плетельщике корзин?

- Понимаю.

- Однажды я отправился продавать товар. Корзины у меня получались хорошо, - сказал Насильник чуть ли не с гордостью. – И это добрый товар, в городе такое всегда нужно. А когда вернулся… Все уже закончилось.

- Бандиты.

- Бетьяры. Такие же, как я в прошлом. Шли с одной войны на другую, завернули по дороге, чтобы выгрести провиант. Они, в общем, не особо и буйствовали, но кое-кого все же убили. Мою… женщину, что заботилась обо мне, в том числе. Раскроили ей череп топором, когда она пыталась не пустить их в дом. С одного раза не получилось. Пришлось добивать.

Елена посмотрела на искупителя. Насильник выделялся на фоне лунного света как угольно-черный силуэт без единой светлой точки.

- Они были такими же как я. И я пошел за ними. Все прежние навыки, вся сила… вернулись обратно. Как смазанный салом доспех, который правильно хранился в крепком сундуке. Достаточно лишь затянуть ремни.

Насильник вздохнул.

- Навык убийства можно забросать мусором жизни, сделать вид, что его не было. Но забыть не получится, само умение останется навсегда. Вкус крови – как вкус хорошего вина. Годами пьешь воду, а затем…

Елена зябко передернула плечами.

- Я отомстил, - Насильник опустил подробности, за что женщина была ему благодарна. - Вспомнил, кем я был, прошел за ними, дождался ночи. И отомстил, - повторил рассказчик.

- Всех? – только и спросила женщина.

- Всех, - лаконично отозвался искупитель. - А когда меня отпустил безудержный гнев, когда я пришел в себя, окровавленный, с ножом в руках над трупами… Тогда я, наконец, понял, что потерял. Чем заплатил за грехи прошлого. И сколь тяжел, но справедлив гнев Божий.

- Так ты и стал искупителем?

- Не сразу. Но да, с этого начался мой истинный путь к Пантократору. Тогда я и взял себе прозвище, чтобы не забывать. Никогда не забывать.

- Ты принял тяжелую ношу, - заметила Елена.

Она запуталась, стараясь разобрать по полочкам новое отношение к спутнику. С одной стороны искупитель вызывал отвращение, и женщина отлично понимала, отчего Гамилла так ненавидит бандита. С другой же… Сложно все это.

- Бог милостив, - отозвался старик. - Он дал мне возможность искупить при жизни хотя бы малую часть грехов. Такова Его великая милость, которая выпадает немногим. Я стараюсь быть достойным, хоть это и непросто. Ведь я был плохим человеком… Очень плохим, - повторил Насильник горькие слова, с которых началась его история.

- Ты нашел успокоение?

- Нет. Моим грехам прощения нет, я знаю это. Всегда знал. Хоть и пытался забыть.

- Правда, как солнце, - сама не зная, почему, вдруг сказала Елена. Сказала и не могла вспомнить, откуда ей на ум пришли эти, именно эти слова. Она была уверена, что кого-то процитировала. Но кого? Прежняя Елена никак не отпускала новую, регулярно подбрасывая артефакты иной жизни.

- Что?

- От нее можно закрыться. Но солнце от этого не исчезнет.

- Да, - согласился, поразмыслив, искупитель. – Мудро сказано. Совершенное зло остается, его уже не изменить, не вычеркнуть из прошлого, как ни прикрывайся ладошкой. Все, что я сотворил, пребудет навсегда. Но я стараюсь. Я готовлюсь к тому часу, когда Пантократор узрит меня и возьмет в десницу Свою весы о двух чашах, белой и черной, для измерения добрых и злых поступков.

- Ты надеешься, что бог тебя простит?

- Нет, - покачал головой Насильник, и женщина удивленно посмотрела на него.

- Чего же ты хочешь, если не прощения? – спросила Елена.

Искупитель помолчал, обдумывая ответ. Витора, кажется, заснула прямо в седле. Ночь обещала быть очень теплой и дивно красивой, езжай по дороге хоть до самого утра, только лошадей береги.

- Я хочу встать пред Ним с поднятой головой. Не как ребенок, укравший хлеб из рук немощного родича. А как Человек. Как Его творение.

Слово «Человек» искупитель отчетливо вымолвил с большой буквы.

- И сказать… сказать: «Создатель мой, я грешен, но я старался и сделал то, что мог за отпущенный мне срок. Оцени же меня без снисхождения, лишь по деяниям».

Не понять мне истинно верующих, подумала Елена. В самом деле, не понять никогда.

Она молчала, завороженная мрачным трагизмом повести Насильника. Обыденно страшной историей негодяя, который раскаялся, но слишком поздно, изувечив десятки, может быть сотни чужих судеб.

- Только не говори никому, - попросил искупитель. – Не то, чтобы я чего-то боялся… Но все равно как-то неловко. Это между мной и Пантократором… И еще Клевией.

- Так ее звали?

- Да. И это, пожалуй, единственное, о чем я по-настоящему жалею. Нам больше никогда не встретиться. Я… не узнаю правду.

- Почему? – не поняла Елена.

- Ну как же, - удивленно посмотрел на нее искупитель. – Она праведница, она в раю. Я же отправлюсь в ад.

- А, понятно… Я никому не скажу, - пообещала женщина.

- Вот и хорошо, - закончил разговор Насильник.

* * *

- И что мне теперь делать с этой историей? – зло вопросила Гамилла. – Может поплакать над ней? Пожалеть горькую судьбинушку подлой мрази?

- Нет. Понять, что твоя ненависть к нему бесполезна.

Елена смотрела на арбалетчицу внимательно и строго.

- Ты мучаешь себя злостью, пожеланием для него всяческих кар. Радостью от того, что он страдает. Но пойми, это все бьет в первую очередь по тебе. А он… он живет в собственном аду. Много лет. То, что он переживает, что думает о себе – стократ хуже всего, что