Глаза вдовы превратились в пару горящих угольков.

— И я надеялся, что вы мне расскажете, что, собственно, тогда случилось.

Еще секунду Мария Раскин пристально на него смотрела, затем сквозь зубы процедила:

— Слушайте-ка, мистер… мистер…

— Фэллоу.

— Сволочь ты, вот кто. Это похороны моего мужа, и я не желаю тебя здесь видеть. Ясно? Убирайся вон.

Она повернулась и пошла к кружку, где стоял Радош с какими-то еще синими костюмами и черными платьями.

* * *

Выходя из похоронной конторы Гарольда А. Бернса, Фэллоу весь трепетал, распираемый только что полученным знанием. Статья существовала у него уже не только в голове, он ощущал ее кожей, солнечным сплетением. Она пронизывала не только каждый нерв в его теле, но и каждый его дендрит и аксон. Как только он доберется до компьютера, статья сама потечет из-под пальцев — уже сформировавшаяся, готовая. Ему не придется посредством всяческих экивоков, предположений и соображений намекать на то, что эта красивая, а теперь и баснословно богатая веселая молодая вдова Мария Раскин — та самая Таинственная Брюнетка. Мак-Кой сам за него сказал это. «…там со мной — ты мой единственный свидетель!» Вдова Раскин поджала губы, но она ведь не стала отрицать этого. Не отрицала и тогда, когда великий журналист… когда великий Фэллоу… когда я… я… я — ну конечно же! Он напишет от первого лица. Еще одна эксклюзивная статья и снова от первого лица, как «СМЕРТЬ ПО-НЬЮ-ЙОРКСКИ». Я, Фэллоу, — господи, как он томится, вожделеет к компьютеру! Статья уже у него в мозгу, в сердце, чуть ли не в чреслах.

Однако он заставил себя остановиться в вестибюле и списать фамилии всех тех избранников судьбы, что оказались поблизости и пришли засвидетельствовать свое почтение прелестной вдове кормчего кошерного парома в Мекку, даже не подозревая при этом, какая драма разворачивается прямо перед их похотливыми носами. Ничего, скоро узнают. И все это я — я, Фэллоу.

На тротуаре у выхода из вестибюля группками стояли все те же блистательные персонажи, в большинстве своем пустившиеся друг с другом в разговоры, — экзальтированно-улыбчивые, многоречивые; в Нью-Йорке люди без этого никак не могут, особенно когда произошло нечто, послужившее подтверждением высоты их общественного статуса. И похороны здесь не исключение. Огромный детина кантор, Мирон Браносковиц, говорил или, вернее, внушал что-то некоему сурового вида господину постарше, чье имя Фэллоу только что выписал из книги посетителей, — Джонатану Бухману, директору фирмы грампластинок «Коламбия рекордс». Кантор был до чрезвычайности воодушевлен. Его ладони трепетали в воздухе. Бухман слушал, совершенно парализованный певучим фонтаном недержания речи, который нескончаемо бил и струился, струился и бил ему прямо в физиономию.

— Нет проблем! — восклицал, почти выкрикивал кантор. — Проще простого! Я уже записал кассеты! Я могу все, что делал Карузо! Завтра же вам их пришлю! У вас есть визитная карточка?

Последнее, что Питер Фэллоу наблюдал перед уходом, это как Бухман выуживает из специального, крокодиловой кожи, элегантного футлярчика карточку, а кантор Браносковиц тем же восторженным тенором приговаривает:

— И Марио Ланца тоже! Я записал весь репертуар Марио Ланца! Я пришлю вам, пришлю!

— Я, собственно…

— Нет проблем!

На следующее утро Крамер, Берни Фицгиббон и двое следователей, Мартин и Гольдберг, сидели в кабинете Эйба Вейсса. Он собрал нечто вроде коллегии. Вейсс сидел во главе обширного орехового стола заседаний. Фицгиббон и Гольдберг слева, Крамер и Мартин справа. Обсуждался вопрос, как подать большому жюри дело Шермана Мак-Коя. Доклад, который делал Мартин, Вейссу не нравился. Крамеру тоже. Время от времени Крамер бросал взгляд на Берни Фицгиббона. Видел он только маску мрачной ирландской бесстрастности, но она как бы радировала на коротких волнах: «Вот! Говорил я вам».

— Минуточку, — перебил Вейсс. Он обращался к Мартину. — Объясните еще разок, где вы откопали тех двух типов.

— Подметали крэкеров, — сказал Мартин.

— Подметали крэкеров? — удивился Вейсс. — Что это, к дьяволу, значит — подметать крэкеров?

— Подметать крэкеров — ну, это то, чем мы теперь все время занимаемся. Отойдите на несколько кварталов и увидите там столько продавцов крэка, что это уже не улица, а какой-то блошиный рынок. Многие здания стоят пустые, а из других, где еще живут, люди боятся за дверь выходить, потому что на улице нет никого, кроме тех, кто продает крэк, кто покупает крэк и кто курит крэк. Ну, мы их и подметаем. Подъезжаем и забираем все, что шевелится.

— И что-нибудь получается?

— Конечно. Парочка таких рейдов, и они перекидываются в другой квартал. До того дошло, что едва наш фургон показывается из-за угла, как они изо всех щелей разбегаются. Это как когда сносят дом: не успеют строители динамит рвануть — глядь, по улице крысы побежали. Надо бы, чтоб кто-нибудь разок с собой кинокамеру захватил. Прямо толпы, к хренам собачьим, по улицам бегут.

— О'кей, — сказал Вейсс. — Стало быть, эти двое парней, которых вы подцепили, знают Роланда Обэрна?

— Ага. Они там все знают Роланда.

— О'кей. И что же — то, что вы нам рассказываете, Роланд лично им говорил или они это где-то слышали?

— Нет, это у них слух такой ходит.

— В кругах крэкеров Бронкса, — уточнил Вейсс.

— Да, можно сказать и так.

— О'кей, дальше.

— В общем, говорят, что пацана этого, Генри Лэмба, Роланд встретил случайно, когда тот шел в заведение «Жареные цыплята по-техасски» и увязался за ним. Роланд любил над этим пацаном измываться. Лэмба они между собой считают паинькой, маменькиным сынком, который не ходит «тусоваться». Не слоняется по улицам, не участвует в ихних делах. Ходит в школу, ходит в церковь, хочет поступить в колледж, в переделки не попадает — словом, для тех кварталов чужой. Его мать копит деньги на покупку домика в Спрингфилд-Гарденс, а иначе бы они вообще там жить не стали.

— Но это вы не от тех двоих узнали?

— Нет, это мы выяснили еще до того.

— Давайте все-таки ближе к тем двум черномазым и к тому, что говорят они.

— Я просто хотел вам задний план, что ли, обрисовать.

— Хорошо. Теперь давайте передний.

— Ладно. Короче, Роланд идет по Брукнеровскому бульвару с Лэмбом. Они проходят мимо пандуса у Хантс-Пойнт авеню, Роланду на глаза попадается какой-то хлам на мостовой — покрышки, баки мусорные или еще что, и он понимает: кто-то здесь побывал, машины останавливал. Ну, он и говорит Лэмбу: «Секи, я тебе ща покажу, как обнести машину». Лэмб отнекивается, и Роланд говорит: «Да я ничего такого не буду, только покажу тебе, как это делается. Не боись». Он к пацану нарочно цепляется — дескать, маменькин сынок и тому подобное. Ну, пацан вышел с ним на пандус и не успел оглянуться, как Роланд уже швырнул покрышку, или бак, или еще там что на пути машины, этого обалденного «мерседеса», а там как раз и ехал Мак-Кой с какой-то бабой. Этот охламон хренов — в смысле Лэмб — стоит и смотрит. От такого расклада у него уже полные штаны, но и убегать страшно — из-за Роланда, который все это только и затеял, чтобы показать, какой Лэмб слабак. Но тут что-то наперекосяк пошло, потому что Мак-Кой и эта женщина ухитрились к чертовой матери оттуда смотаться, а Лэмба сбило машиной. Так, во всяком случае, выходит по уличным слухам.