Мария Раскин посмотрела на Крамера, потом на Гольдберга и на Мартина и сказала:

— Джентльмены, не угодно ли кофе?

Никому кофе было не угодно.

— Нора, — обратилась она к служанке, — принесите мне кофе и…

— Кора, — ровным голосом поправила ее служанка. К ней тут же все повернулись так, словно она вынула револьвер.

— …и несколько чашек, пожалуйста, — закончила вдова, не заметив поправки. — Если кто из джентльменов передумают.

«Нелады с грамматикой», — подумалось Крамеру. Он попытался сообразить, что же, собственно, было неправильно в ее фразе и вдруг осознал, что все молчат и смотрят на него. Настала его пора. Губы вдовы приоткрылись опять в той же странной полуулыбке. Что это — отвага? Насмешка?

— Госпожа Раскин, — начал он. — Как я уже говорил, мне очень неловко, что приходится беспокоить вас в такой момент, и я благодарен вам за содействие. Не сомневаюсь, что мистер Болт и мистер Придди объяснили вам цель этой встречи, а я только, гм, хотел бы… — Она шевельнула под платьем бедрами, и Крамеру трудно было отвести взгляд от черных мерцающих очертаний. — …гм, подчеркнуть то обстоятельство, что это дело, связанное с нанесением тяжких телесных повреждений — возможно, смертельных — молодому человеку по имени Генри Лэмб… что это дело является весьма важным для прокуратуры, поскольку оно весьма важно для жителей округа Бронкс и для всех людей в этом городе. — Крамер помолчал. Он сознавал, что говорит напыщенно, но не мог сообразить, как бы это соскочить с высоких котурнов. В таком шикарном доме, да при этих аристократических адвокатах поневоле ищешь, на что бы взобраться.

— Я понимаю, — сказала вдова, вероятно, чтобы его выручить. Голову она держала чуть склоненной набок и улыбалась так, словно он ее закадычный друг. У Крамера шевельнулась озорная идея. Мысленно он перенесся к тому времени, когда начнется процесс. Иногда ведь с добросовестным свидетелем в конце концов устанавливается очень даже тесный контакт.

— Вот почему ваша помощь будет иметь для нас такое огромное значение. — Он откинул голову, чтобы как следует продемонстрировать грудинно-ключично-сосцевидные мышцы. — Так что сейчас я только хочу вам объяснить, во что выльется для вас решение содействовать нам или — если по каким-либо причинам вам это представляется невозможным — не содействовать, поскольку я считаю, что в этом вопросе у нас должна быть полная ясность. Любое из этих двух решений, естественно, повлечет определенные последствия. Но перед тем как приступить, я должен напомнить вам, что… — Он опять замолчал. Он не совсем так начал фразу, и теперь вот-вот запутается в грамматике. Ничего не поделаешь, жми дальше. — …поскольку вас представляет выдающийся юрист, мне незачем напоминать вам ваши права в этой связи. — В этой связи. Откуда такие напыщенные, штампованные выражения? — Но я все же обязан напомнить вам, что, если по каким-либо причинам не захотите отвечать на вопросы, вы вправе хранить молчание.

Он поглядел на нее и кивнул, как бы говоря: «Это понятно?» Она кивнула в ответ, и он заметил, как шевельнулись под черным шелком налитые груди.

Поднял стоявший рядом с креслом «дипломат» на колени и немедленно об этом пожалел. Сбитые углы и кромки выдавали низменный статус владельца. (Какой-то там помощник прокурора откуда-то из Бронкса, получающий в год каких-то 36 000). Что за вид у этого треклятого чемоданчика! Пересохший какой, потрескавшийся, обшарпанный! Крамер почувствовал себя униженным. Что, интересно, подумали сейчас эти хреновы БАСПы? Подавили ухмылки по соображениям тактики или из снисходительной аристократической учтивости?

Из чемоданчика он достал две странички текста на желтой гербовой бумаге и папку с ксерокопиями, в том числе и копиями газетных вырезок. Потом закрыл предательский кейс и вновь поставил его на пол.

Поглядел на листочки. Поглядел на Марию Раскин.

— Известны четыре человека, обладающих существенным знанием обстоятельств дела, — сказал он. — Первый — жертва, Генри Лэмб, находящийся, скорее всего, в состоянии необратимой комы. Другой — мистер Шерман Мак-Кой, обвиняемый в халатности за рулем, в том, что скрылся с места происшествия, и в том, что не сообщил о происшествии. Эти обвинения он отрицает. Третий — некий гражданин, присутствовавший при случившемся и впоследствии опознавший мистера Мак-Коя как водителя автомобиля, сбившего мистера Лэмба. Этот свидетель сообщил нам, что в машине с Мак-Коем находилась некая женщина, белая, в возрасте от двадцати до тридцати лет, и полученная от него информация заставляет считать ее соучастницей Мак-Коя, по меньшей мере, по одному из предъявленных ему обвинений. — Он помолчал, надеясь добиться этим наибольшего воздействия. — Этот свидетель определенно опознал в этой женщине… вас.

Крамер умолк и поглядел вдове прямо в лицо. Сперва она была само совершенство. Глазом не моргнула. Чудесная отважная полуулыбка ничуть не изменилась. Но затем кадычок у нее на шее чуть заметно дернулся вверх и вниз.

Сглотнула!

Чудесное чувство охватило Крамера — каждую его клеточку, каждое нервное волоконце. В сравнении с этим ее глоточком его потертый «дипломат» ничего не значил, как ничего не значили ни охламонские башмаки, ни дешевый костюм, ни мизерное жалованье, ни нью-йоркский выговор с канцеляризмами и ляпами речи. Потому что в этот миг он обладал тем, чего все эти безупречные фирмачи с Уолл-стрит, населяющие мир всевозможных карри и гоудов, пестероллов и даннингов, личей и спонджетов, лишены начисто, им не понять, не ощутить этой его невыразимой радости обладания. Они способны лишь в молчании вежливо лицезреть, вот как сейчас хотя бы, а если когда-нибудь дойдет черед до них, будут вот так же со страхом сглатывать. Тут он вдруг понял, что́ всякий раз дает ему заряд энергии, когда он по утрам видит островную цитадель, на вершине подъема Большой Магистрали встающую из мрачных глубин Бронкса. Ведь это — Власть, ни больше ни меньше, — Власть, которой сам Эйб Вейсс предан с потрохами. Власть правительства над свободой подданных. Когда размышляешь абстрактно, это кажется таким далеким, теоретическим, но когда чувствуешь… видишь, как у них лица меняются… едва они поднимут наконец взгляд на тебя, проводника и вершителя Власти, — и Артур Ривера, и Джимми Доллард, и Герберт 92-Икс, и тот парень по кличке Альфонс… даже они; увидеть же, как дернулся в страхе кадычок на этой шейке, которая стоит миллионы, — нет, ни один поэт не воспел еще этот восторг, ибо не испытывал, ведь ни один прокурор, ни один судья, ни один полицейский, ни один налоговый инспектор никогда даже не намекнет о нем, потому что мы не смеем упоминать о нем даже друг другу, разве не так? — но мы тем не менее чувствуем, узнаем его каждый раз, как поглядим вот в такие же глаза, в которых мольба о милосердии или если не о милосердии — господи! — хотя бы о везении или снисхождении. (Ну, хоть разочек!) Что все эти белокаменные фасады Пятой авеню, все эти мраморные вестибюли, кожаные недра библиотек, баснословные богатства всей Уолл-стрит в сравнении с моей властью над вашими судьбами, в сравнении с вашей беспомощностью перед лицом Власти?

Этот момент Крамер продлил настолько, насколько позволяли ему пределы логики и минимальных приличий, а потом протянул еще чуть-чуть. Никто из них — ни двое безупречных адвокатов с Уолл-стрит, ни прелестная молодая вдова с ее новенькими миллионами — не рискнул даже пикнуть.