Бен Хэнском увидел груду бинтов, от которой вроде бы шел запах древних пряностей.

Позже, в одиночестве (крики Рыгало все еще звучали в ушах) добравшись до этой дверцы, Генри Бауэрс увидит на ней луну, полную, круглую… и черную.

– Я боюсь, Билл. – У Бена дрожал голос. – Без этого никак нельзя?

Билл дотронулся до костей мыском, а потом раздавил в пыль, наступив ногой. Он тоже боялся… но следовало помнить о Джордже. Оно оторвало Джорджу руку. Косточки от руки лежали в этой куче? Да, разумеется, лежали.

Они делали это ради тех, кому эти кости принадлежали, Джорджа и остальных… тех, кого притащили сюда, тех, кого еще только могли притащить, тех, кого оставили разлагаться в других местах.

– Нельзя.

– А если она заперта? – пискнула Беверли.

– О-она не за-аперта, – ответил Билл, а потом поделился истиной, которую знало его сердце: – Та-акие ме-еста ни-икогда не за-апираются.

Он поднес правую руку со сведенными вместе пальцами к дверце и толкнул. Она распахнулась, окатив всех потоком желтовато-зеленого света. Тут же в нос ударил запах зоопарка, невероятно сильный, невероятно насыщенный.

Один за другим они пролезли в сказочную дверцу и очутились в логове Оно. Билл…

В тоннелях – 4:59

…остановился так резко, что остальные наткнулись на него и друг на друга, совсем как товарные вагоны при экстренном торможении.

– Что такое? – спросил Бен.

– Оно п-приходило сю-юда. Г-Г-Глаз. Вы по-о-омните?

– Я помню, – ответил Ричи. – Эдди остановил его ингалятором. Притворившись, что это кислота. Еще сказал что-то эдакое. Классный был прикол, только я не помню, какой именно.

– Э-это не ва-ажно. Мы не у-увидим ничего такого, что видели ра-аньше. – Билл зажег спичку и оглядел остальных. Их лица в пламени спички выглядели светящимися изнутри, светящимися и загадочными. А еще – очень молодыми. – Ка-ак вы?

– Мы в порядке, Большой Билл, – ответил Эдди, но его лицо перекосилось от боли. Шина, наложенная Биллом, разваливалась. – А ты?

– Но-ормально, – ответил Билл и потушил спичку до того, как его лицо могло сказать им обратное.

– Как это случилось? – спросила Беверли, в темноте коснувшись его руки. – Билл, каким образом она могла…

– По-отому что я у-упомянул на-азвание города. О-она п-приехала за м-мной. Даже ко-огда я на-называл город, ч-что-то в‐внутри т-требовало, ч-чтобы я за-аткнулся. Я не по-ослушался. – Он беспомощно покачал головой. – Но даже если о-она приехала в Де-е-ерри, я не по-онимаю, ка-ак она по-опала сю-юда. Если ее п-притащил сю-юда не Ге-е-е-нри, то-огда кто?

– Оно, – ответил Бен. – Мы знаем, Оно не всегда выглядит страшилищем. Оно могло прийти к ней и сказать, что ты в опасности. Притащить ее сюда, чтобы… нейтрализовать тебя, что ли. Лишить нас стержня. Потому что ты им был всегда, Большой Билл. Стержнем, на котором все держалось.

– Том? – задумчиво, почти удивленно произнесла Беверли.

– К-кто? – Билл зажег новую спичку.

Она посмотрела на него с отчаянной искренностью.

– Том. Мой муж. Он тоже знал. Во всяком случае, думаю, я сказала ему название города, точно так же, как ты сказал Одре. Я не знаю, запомнил он или нет. Тогда он сильно на меня злился.

– Господи, что у нас такое? Мыльная опера, в которой все рано или поздно появляются? – спросил Ричи.

– Не мыльная опера. – Билл говорил так, словно его мутило. – Шоу. Как цирк. Бев уехала из города и вышла замуж за Генри Бауэрса. И когда она ушла от него, он, само собой, приехал сюда. Совсем как настоящий Генри.

– Нет, я вышла замуж не за Генри, – возразила Бев. – Я вышла за своего отца.

– Если он бил тебя, какая разница? – спросил Эдди.

– По-одойдите ко м-мне, – попросил Билл. – Б-ближе.

Они подошли. Билл нащупал с одной стороны руку Ричи, с другой – здоровую руку Эдди. Скоро они образовали круг, как и в прошлый раз, когда их было больше. Кто-то обнял Эдди за плечи. Он хорошо помнил эти ощущения, теплые и успокаивающие.

Билл почувствовал ту же силу, какую помнил с прошлого раза, но в отчаянии понял, что многое действительно изменилось. Сила стала совсем слабенькой – она едва мерцала, как огонек свечи в спертом, лишенном кислорода воздухе. И темнота вроде бы сгустилась, победно надвинулась на них. И до него долетал запах Оно. «По этому тоннелю, – думал он, – не так уж и далеко, находится дверца с особым знаком. И что за этой дверцей? Это единственное, чего я не могу вспомнить. Я помню, как напряг пальцы. Потому что они очень уж сильно тряслись, и я помню, как открыл дверцу. Я даже помню поток хлынувшего из нее света, который казался живым, словно не свет это был, а флуоресцентные змеи. Я помню запах, как в обезьяннике большого зоопарка, а может, и хуже. А потом… ничего».

– К-кто-нибудь и-из ва-ас по-омнит, как в действительности вы-ыглядело Оно?

– Нет, – ответил Эдди.

– Я думаю… – начал Ричи, а потом Билл буквально увидел, как в темноте он покачал головой. – Нет.

– Нет, – сказала Беверли.

– Н-да. – Голос Бена. – Это единственное, чего я по-прежнему не могу вспомнить. Как выглядело Оно… или как мы победили Оно.

– Чудь, – ответила Беверли. – Так ты победил Оно. Только я не помню, что это значит.

– Держитесь за ме-еня, – сказал Билл, – а я буду держаться за вас.

– Билл, – голос Бена звучал очень уж спокойно, – что-то идет.

Билл прислушался. Услышал шаркающие шаги, приближающиеся к ним из темноты… и испугался.

– О-О-Одра? – позвал он… уже зная, что это не она.

Тот, кто шаркал ногами на каждом шагу, приближался.

Билл зажег спичку.

Дерри – 5:00

Первая неприятность приключилась в тот день поздней весны 1985 года за две минуты до восхода солнца. Чтобы должным образом оценить масштаб этой неприятности, следовало знать два факта, известные, разумеется, Майку Хэнлону (который в это время лежал без сознания в отдельной палате Городской больницы Дерри), и оба касались Баптистской церкви Благодати, которая стояла на углу Уитчем- и Джексон-стрит с 1897 года. Венчал церковь изящный белый шпиль, самый высокий из шпилей всех протестантских церквей Новой Англии. Все четыре стороны основания шпиля украшали циферблаты, сами часы изготовили в Швейцарии, откуда их и привезли в 1898 году. Единственные похожие на эти часы можно увидеть в ратуше Хейвен-Виллидж, городке, расположенном в сорока милях от Дерри.

Часы городу подарил Стивен Боуи, лесной барон, который жил на Западном Бродвее. Обошлись они ему в семнадцать тысяч долларов. Боуи мог позволить себе такие расходы. Набожный прихожанин и церковный староста в течение сорока лет (несколько из них он параллельно возглавлял «Легион белой благопристойности»), Боуи также славился своими благочестивыми проповедями в День матери, который он всегда уважительно называл Воскресенье матери.