— Это Кристина.

— Кристина? Какая Кристина?

— Законспирированная няня, — у меня ватный язык и ватные мысли.

— Стоп. Ты же уволил её! Давным-давно!

— Почти два года назад. Она всё сделала сама.

— О Боже… Это случилось на террасе, ведь так? Расскажи, что ты видел?

Собираю все свои мыслительные способности в кучу:

— Я был в доме, Лера на террасе одна, она спала… Нет, вначале мы там были вместе, затем я ушёл в дом, когда вышел, увидел Кристину, в руке у неё был нож в крови, я догадался, что произошло, схватил жену и… Полетел сюда на вертушке.

— Так… Она что-нибудь говорила?

— Да… Сказала, что она не выкуренная сигарета, чтобы от неё избавлялись…

— Она была против увольнения?

— Да, это был скандал… Кристина и Габи подрались, я разнимал их сам и сказал Кристине, что та уволена, а Лера… Господи, ну почему она не промолчала тогда, ну почему!?

— Что она сказала? Что Лера сказала?

— Что предупреждала меня раньше о том, что нужно избавиться от неё, от Кристины…

— Тааак…

— А где моя жена, что с ней?

— Она жива, Алекс. Благодаря тебе жива, сынок, ты молодец, совершил невозможное, — треплет моё плечо Пинчер.

— Её прооперировали, уже всё нормально, состояние стабильное, — Тони всё ещё здесь.

— А ребёнок?

— Ребёнок… Алекс, ребёнок уже погиб, когда ты привёз её. Его нельзя было спасти. Мне очень жаль…

Что такое горе? Горе — это когда тебе в одно мгновение становится так плохо от душевной боли, что ты уже думаешь: лучше б я не жил вообще… Слишком больно, так тяжело, что нет никаких сил это вынести. Я любил его, моего нерождённого сына, ещё одного, которому так и не суждено было родиться живым. Я ждал его, на самом деле, так ждал! Лера всегда знает, что делает: мне нужен был сын, действительно, очень нужен был, и она знала это лучше меня…

Но я не плачу — лекарства, которые вкалывает мне полными шприцами Тони, скорее всего, транквилизаторы. Врач считает, что сейчас они мне нужны, но я бы предпочёл трезвую и ясную голову.

— Мне нужно к жене, — внезапно заявляю.

— Алекс, ты сделал то, что должен был, и мы все потрясены этим, не понимаем, как ты это сделал, потому что тебе самому нужна помощь, у тебя было состояние шока и… некоторое помутнение рассудка. Это не игрушки, парень, у тебя раньше были проблемы с психикой?

— Нет.

— Не ври мне.

— Пусть они выйдут.

Следователь, Пинчер и все остальные выходят.

— Панические атаки. Бывали раньше. Давно. Несколько раз такое было. И всегда по одной и той же причине — страх, что она уйдёт… или с ней произойдёт что-то плохое.

— С ней?

— С Лерой.

— Тааак… Что ты предпринимал?

— Просто холодная вода помогала прийти в чувство. Голову целиком под кран или в душ — почти сразу наступало облегчение и ясность мысли.

— Понятно. Ты ведь всё ещё посещаешь своего психотерапевта?

— Больше уже нет. Мой терапевт — Лера. Она единственная, кто может мне помочь.

— И поэтому ты так отчаянно боишься её потерять…

— Нет, не поэтому. Я люблю её…

— Я сейчас впервые услышал от тебя это слово! Никогда раньше ты не говорил, что любишь, но большей любви, чем у тебя, я не видел никогда и ни у кого…

— Да, я не часто говорю это вслух…

— А ей говорил?

— Нет.

— Ни разу не сказал, что любишь?

— Нет.

— Сейчас самое время это сделать, парень.

— Тони, она выживет?

— Я не знаю. Если веришь в Бога — молись.

— Шансы… вы же всегда выдаёте какой-нибудь процентаж на успех, скажи мне, я должен знать!

— Иди и молись, Алекс. Она скоро должна прийти в сознание, не забудь сказать ей то, что должен был давным-давно. Надеюсь, она услышит, поймёт.

Господи, как больно, как же больно…Они уже похоронили её, эти врачи, это же ясно уже… Нет у неё шансов, нет у неё процентов, нет у неё…

Есть! Есть! Есть!

Срываюсь и бегу по коридору, врезаюсь в какую-то девушку в зелёном больничном костюме:

— Где Валерия Соболева?

— В хирургии…

— Как туда попасть? Проведите меня!

Девушка молча кивает, и я вижу в её глазах ужас, понимаю: этот ужас внушаю ей я. Или моё лицо… Или мои обезумевшие глаза…

Я вижу белое, залитое светом помещение, десятки медицинских устройств, помогающих моей Лере жить, большую кровать с голубыми простынями, и под одной из них самого дорогого мне человека, существо, без которого я умру сам, погибну, задохнусь, не выживу, да и не хочу я жить без него…

Я вижу её голые плечи и понимаю, что она полностью раздета и лишь укрыта простынёй — мне жутко хочется её одеть хоть во что-нибудь, потому что без одежды на ней словно нет защиты… На лице её кислородная маска, но даже через прозрачный пластик я вижу, что губы совершенно белые, лицо бледное и под глазами залегли неестественные круги, такие, каких не бывает у живых людей…

И тут начинается страшное…

Начинается оно с мысли, что всего несколько часов назад, днём, а сейчас поздний вечер, так вот, днём она была живая, в сознании, её губы были тёплыми и яркими, они целовали мои так страстно… А внутри неё был мой сын, и мы ждали его появления, вместе ждали так, как не ждали ещё ничего… Потому что в этом ребёнке для нас был какой-то особенный смысл, понятный только нам двоим, и ради этого смысла моя жена пошла на риск, поставив под угрозу свою жизнь и здоровье… Теперь ребёнка больше нет, а моя женщина, моя любимая жена, моя Лера, да, та самая Лера, которая снится мне всю мою жизнь, которую я люблю без памяти, без которой высохну сам от тоски и боли, она сейчас лежит в этой постели едва живая, изувеченная, лишённая сознания, слабая и беззащитная, как никогда…

Я должен был защитить её, уберечь…

Ну почему я ушёл, Господи, почему не послушал своё сердце раньше, оно ведь чувствовало, всё знало…

Natasha Atlas — Maktub

— Алекс, возьми себя в руки, мужик! — в ушах хрипит знакомый мужской голос. Только вот чей… Марк? Пинчер? Тони?

Или все сразу… Голоса, голоса, голоса, призывы… Тони регулярно мне что-то вкалывает. Я потерял счёт времени — сколько раз за окном ночь сменила день, а день ночь, я не помню.

Голоса, лица, мужские, женские, увещевания, требования и просьбы собраться, быть стойким…