вся сжалась. Но он умел, если хотел, всё превратить в пустяк. Обхватив меня, он прошептал, щекоча ухо, — Это же твоя затея бежать, а не моя…

— Нет у меня никаких затей.

— Если нет, то о чём твой лепет, моя глупенькая нимфея…

Потом мы любили. Перед тем как заснуть, он положил свою руку, налитую сонной тяжестью, на мой живот, мешала мне шевельнуться. И мне не хотелось терять это ощущение родной тяжести на себе, будто она могла быть защитой тому, кто скрывался в изначальной темноте чрева, и чьего будущего я ещё не знала. Когда же я выскользнула, он даже не проснулся, или же не захотел, если и почувствовал, что я встала и ушла.

После этого мы не виделись довольно долго. Я начала сильно скучать. Мир вокруг утратил цвета и облинял, как старая одежда. К тому же я узнала случайно, что он мог и не лететь на спутник, но улетел вместо другого, вместо своего подчинённого Олега. Почему? Явно довольный бездельем Олег сразу отметился у Эли, утащил её в заповедную чащу, в тот скрытый павильончик, откуда она возвращалась, вечно притаскивая в складках платья муравьёв. Они ползали там, куда она садилась, и кусались очень ощутимо. Я обычно ругалась, чтобы она вытряхивала платье перед кристаллом на террасах. Всё равно все знали о её ночных похождениях. И разве до Олега не было её женского бродяжничества? Просто Олег своими богатырскими габаритами отпихнул всех прочих. За что её и презирали как за глаза, так и в глаза. Но что-то в ней сдвинулось, не знаю только где? В голове или гораздо ниже?

Вполне возможно, у Рудольфа были свои причины лететь вместо Олега, и не моя хандра являлась тому причиной. Да и чем я ему досаждала? Кроме своего, раздражающего его всегда, упоминания о Храме Надмирного Света. О зелёном огне, о котором мечтала. И ради которого шила и шила свои бесконечные тончайшие фантазии, в которых к алтарю — к прозрачной зелёной чаше — небесному цветку подходили другие девушки. А я, уязвлённая, думала при этом, что вот, радуйтесь, радуйтесь, вас же и похоронят в этом платье. Такая недостойная злость огорчала меня, едва я от неё освобождалась. Правильно, думала я, бабушка таскала меня в детстве за волосы, такую злюку. Как ни старалась она, я не стала такой же подлинной аристократкой, как она или мама. Я завидовала счастью других? Нет. Просто я страдала за себя.

Дневник Нэи. Я превращаюсь в хронического нытика

Я бродила по лесопарку. Иногда сидела на скамеечке, отвлекаясь на кружево растительности, казалось, вытканной на перламутровом зеленоватом фоне и переходящем в кисею с неразличимым уже сквозным узором в вершинах деревьев. Свет и тени непрерывно изменяли растительный и объёмный узор, но я жадно впитывала его в себя, улавливая зыбкие образы для своих будущих изделий, возникающих в моем воображении.

Иногда по тропинкам прогуливались парочки, и я вспомнила Антона. Погружённый в своё счастье, как в глубоководную впадину, он уже не существовал здесь, а где-то, и я почти не встречала его. Икринка же меня избегала, и я чувствовала, как всё во мне претит ей даже физически. Я стала для неё продолжением отца, вернее, его жалкой тенью, и я не могла ни отмечать, как брезгливо она сжимает свои прекрасные губы при моих прикосновениях к ней, стараясь, только бы не коснуться губами моей осквернённой кожи.

Мне вдруг показалось, что я прожила какую-то немыслимо длинную жизнь и смотрю на этот лесопарк откуда-то издалека, уже и сбросив с себя телесную оболочку, паря над обыденностью и смеясь со стороны над своей прежней верой в какое-то особенное будущее… Но я очнулась, и вера была самая что ни на есть настоящая. И куда это меня унесло? Будто я не живу, а вижу сон о своём прошлом и давнем на забытой фантастической, и то ли существующей, то ли и нет планете Паралея.

Как-то сразу отяжелев, я плюхнулась, пройдя совсем немного, на другую скамью. Будто кто положил мне мешок с грузом на плечи. Размытые годы прошлой жизни, выйдя изнутри, легли отчего-то снаружи так плотно, что придавили собою. Я вспомнила Нэиля, смеющегося в ветвях дерева, его короткие штаны, из которых он вечно вытягивался. Он болтал ногами в папиных башмаках, — тратиться на новые ботинки казалось маме излишним. Она считала, что для нищей окраины былой шик аристократического прошлого, выраженный в этой обуви папы, всё равно признак нашей непохожести на окружающих. Маме это было важно, а бабушке уже нет. Что касается Нэиля, он не радовался, пусть и аристократическому, но старью, и стеснялся перед девчонками. Он так и говорил, — старьё, старьё, — а башмаки были новёхонькие. Он страдал не от башмаков, а от воспоминаний об отце. Я никогда не забывала, что люблю виновника гибели своего брата. Но всегда цеплялась за объяснения Рудольфа, что виновником несчастья была Гелия. И подлинный убийца остался не раскрыт. Да я и отстрадала вполне в цветочных и пустынных плантациях за своё отступничество и во время скитаний по неласковой ко мне столице. Я заплатила за всё, так я себя утешала. Но всё равно, когда я думала об этом, в такие минуты земля под ногами делалась подобной зеву и обездвиживала во мне пульсацию жизни, утягивая в себя. Я холодела и делалась пустой как дупло, в котором только крошево и отвратительная чернота вместо бегущих к кроне живительных и радостных соков. Глядя на кроны деревьев, я думала о том, что сколько их, таких деревьев с дуплами в центре стволов, но цветущих и продолжающих дарить тень и блаженство прохлады отдыхающему под ними, а также и жизнь своим плодам и семенам будущего.

Я всё же решила уйти из тягучих, утягивающих в печаль мыслей. Я стала думать о загадке человека в мире и за его видимыми пределами. Кто расселил людей, столь похожих, но в разных мирах и под разными небесами?

— Нэиль, — обратилась я к тому, кому предстояло ещё стать кем-то, может и девочкой, но я была уверенна, что это мальчик. — Ты у меня один, и я у тебя одна.

Почему я вычла Рудольфа из нашего объединения, не знаю. Было в нём что-то, внутренний лёд, не пускающий вглубь, или некая броня, но мне было очевидно, что Гелию я ему не заменила, как ни старалась. Гелию он считал женой. Я же есть и хорошо, а не буду рядом, он и обойдётся. Что было во мне не так?