Аль-Аллама указал место высоко на стене.

Дориан с трудом прочел часть надписи.

— Сирота придет из моря, — вслух прочел он, и аль-Аллама одобрительно кивнул. — С языком и головой пророка…

Дориан замолчал.

— Не могу прочесть дальше, слишком поблекло.

— С языком и головой пророка, но с тьмой в языческом сердце, — помог ему аль-Аллама. — Подойди ближе и посмотри внимательней.

Дориан продолжил:

— Когда свет заполнит сердце язычника, он объединит разделенные пески пустыни и его справедливый и благочестивый отец сможет воссесть на спине слона.

Дориан вернулся к аль-Алламе.

— Что это? В Коране такого нет. Это стихотворение, здесь почти рифма, но нет смысла, — сказал он. — Что за язык сироты и голова пророка? Как у сироты может быть отец? И причем тут спина слона?

— Голову пророка покрывали рыжие волосы, он говорил по-арабски, на священном языке, — сказал аль-Аллама и встал. — Во дворце в Маскате стоит Слоновый Трон Омана, вырезанный из огромных слоновьих бивней. Остальное додумывай сам. Такой ученик, как аль-Салил, должен найти разгадку пророчества святого Теймтейма.

— Святой Теймтейм! — воскликнул Дориан. — Значит, это могила святого?

Он посмотрел на почти стершуюся надпись и увидел имя святого, появившееся, как фигура из густого тумана.

— Это пророчество! Эти слова определили мою жизнь!

Дориан испытывал благоговение, но к нему примешивались гнев и негодование: он столького лишился и столько страдал из-за этих нескольких загадочных слов, написанных много лет назад и теперь едва различимых! Он хотел бросить им вызов, протестовать, доказать их несостоятельность, но аль-Аллама был уже на полпути к долине, оставив его в одиночестве размышлять над своей судьбой.

Дориан провел там много часов. Иногда он гневно расхаживал вдоль стен мавзолея в поисках других надписей и любых обрывков знания.

Он читал надписи вслух, проверял скорее звучание слов, чем их значение, пытаясь постичь их тайный смысл.

Иногда он садился на корточки и разглядывал какое-нибудь отдельное слово или фразу, потом снова вскакивал и возвращался к надписи, которую показал ему аль-Аллама.

— Если я и впрямь сирота, о котором ты говоришь, ты ошибаешься, старик. Я не гожусь. Я христианин. Я никогда не приму ислам.

Он бросал вызов древнему святому.

— Я никогда не объединю пески пустыни, что бы ты ни имел в виду.

Голос Батулы прервал его размышления, и Дориан встал.

— Корабли. — Батула указал с утесов вниз. — Входят в залив.

Батула повел верблюдов к началу тропы.

Дориан побежал за ними и легко догнал еще до того, как они начали спуск. Подбегая, он позвал своего верблюда:

— Ибрисам! Шелковый Ветер!

Верблюдица повернула голову на звуки его голоса и посмотрела сверху вниз огромными черными глазами с двойными ресницами; она негромко, любовно заревела, приветствуя хозяина.

Верблюдица была благородной чистокровной шерари. Дориан единым движением, словно это не стоило ему ни малейшего труда, взлетел в высокое седло в семи футах над землей.

Концом длинного ездового шеста он коснулся шеи верблюдицы и переместил свою тяжесть в седле вперед; седло было из тончайшей кожи, роскошно украшенное кисточками и полосками красного, желтого и синего цветов; поверх была наброшена сетка из металлических нитей, вышитая серебряными звездами.

Ибрисам, отвечая на его прикосновение и движение, двинулась изящной, нетряской походкой, какой однажды несла своего любимого хозяина со скоростью десять миль в час в течение восемнадцати часов без остановок — от языка Вади-Тауб через страшные равнины Мудхайла, усеянные белыми костями погибших караванов, до солоноватых вод оазиса Ма-Шидид.

Верблюдица любила Дориана, как верный пес. После целого дня пути по страшным пескам пустыни она не засыпала ночью, если он не ложился рядом.

Как бы ни были сильны ее голод или жажда, она отрывалась от питья и пастьбы, подходила к Дориану и тыкалась мордой, требуя ласки и утешения его голоса.

Они помчались вниз и перегнали Батулу раньше, чем он достиг долины. Поселок был в смятении — ревели верблюды, кричали люди; они стреляли в воздух и устремлялись через рощи к берегу. Ибрисам пронесла Дориана в голову этой дикой процессии и через золотые пески на самый край воды.

Когда принц аль-Малик сошел на берег, Дориан первым побежал ему навстречу. Лицо его было открыто, он упал на колени и поцеловал край одеяния принца.

— Пусть все твои дни будут украшены золотом славы, господин. Слишком долго мои глаза тосковали, не видя твоего лица.

Принц поднял его и посмотрел ему в глаза.

— Аль-Салил, я не узнал бы тебя, если бы не цвет твоих волос, сын мой.

Он обнял Дориана и прижал к груди.

— Вижу, что все вести о тебе правдивы. Ты и впрямь стал мужчиной.

Принц повернулся, приветствуя шейхов соар, которые подошли и окружили его.

Обняв всех по очереди, принц во главе триумфальной процессии начал медленный подъем. Воины пустыни бросали к его ногам пальмовые листья, призывали на него благословение, целовали край его одежды и стреляли в воздух.

В тени рощи у источника был воздвигнут кожаный шатер, способный вместить сто человек.

Бока его были раскрыты, чтобы пропускать вечерний бриз, песчаную почву покрывали ковры и подушки. Принц сел посреди шатра, шейхи собрались вокруг. Рабы принесли кувшины с водой из источника, вымыть руки. Потом разнесли бронзовые тарелки с едой, на которых высокими грудами лежал желтый рис в жирном верблюжьем молоке и баранина с пряностями.

Аль-Малик правой рукой изящно брал понемногу с каждого блюда. Кое-что пробовал сам, другое скармливал окружающим. Это была большая честь, знак уважения, и закаленные воины, которые не могли бы сосчитать шрамы на своих лицах и теле, выказывали принцу почтение и любовь, как дети отцу.

По окончании трапезы принц жестом приказал отнести полные еще горячей еды блюда рядовым воинам, сидевшим под открытым небом, чтобы и они могли принять участие в пиршестве.

Красное солнце скатилось за холмы, и на темнеющее небо пустыни высыпали звезды. Все снова вымыли руки, и рабы разнесли кальяны.

Бока кожаного шатра опустили, шейхи собрались вокруг принца и передавали друг другу мундштуки кальянов, сделанные из слоновой кости. Их головы окутались густыми облаками дыма турецкого табака. В желтом свете ламп начался разговор.

Первый шейх сказал:

— Порта отправила пятнадцать тысяч солдат, чтобы взять Маскат. Якуб открыл перед ними ворота города.

Блистательная Порта — это могучая турецкая Оттоманская империя со столицей в Стамбуле. Старший брат аль-Малика аль-Узар ибн-Якуб, слабый и развратный калиф Омана в Маскате, наконец капитулировал перед Оттоманской империей, сдался без боя. Один Аллах знает, чем его купили и какие заверения получил Ибн-Якуб, но он впустил оккупационную армию Порты в город, и теперь свобода и независимость пустынных племен оказались в серьезной опасности.