особых сожалений. А Собакин, вишь, подобрал… Правда, снова в дальнюю вотчину засунул. Там, верно, таким и место.

– Ты вот на немцев орденских думаешь, – покачав головой, продолжал князь, – а ведь и кроме них в Приграничье много кто шастает, шалит. Те же литовцы, полочане… да шайки без роду, без племени. Сам знаешь – всякого народу полно!

– Ужо, разберусь как-нибудь, – Собакин, брыластый толстяк самого чванливого вида, совершенно по-детски надулся и обиженно засопел.

– Вот именно – как-нибудь! – повысил голос Довмонт. – Дознание своим людям поручить думаешь? Тиуну да воеводе? Так никому ничего не докажешь, даже если что и найдешь.

– Да я и доказывать не буду! – боярин снова вспылил. – Возьму вот дружину и… Все ближние замки к чертям собачьим спалю!

– Спалить-то спалишь, – снова вступил посадник. – А Орден нам – протест. Послов пришлет в Новгород, а то и сразу к нам, потребует розыска да выдачи буяна – тебя! Купцов наших, гостей торговых, пока тебя не выдадим, в поруб посадят. Всю торговлю порушат – сил хватит. И кто будет виноват?

– Да черт-то с ним, с виноватым… Кто-то должен ответить! – не сдержавшись, Собакин хватанул кулаком по столу.

– А вот тут я с Гюрятой Степанычем соглашусь полностью! – с прищуром оглядев собравшихся, неожиданно заявил князь. – Наказать надо обязательно! Но сначала найти – кого. И искать должен я! Мои лично люди. На то я тут и князь.

– Ну… раз ты, княже… Перечить не буду! – Собакин нехотя кивнул, нервно потеребив бороду. – Но и свое дознание проведу! А посейчас… некогда мне, извиняйте.

Уходя, горлопан-боярин все же поклонился совету, но дверью – не удержался – хлопнул.

– Буян у нас Гюрята Степанович, буян, – укоризненно покачал головой Рожнов. – Так и я о нем же пекусь! Аль другое молвите? Коли Новгород выдать прикажет – что заведем?

– Прав-то ты, прав, Михайла Акинфеевич, – княжа во Пскове, Довмонт все больше проявлял себя не только, как воин, но и как истинный дипломат – и это дорогого стоило, уберечь совет от непродуманных решений, – но и боярина понять можно. Обидели его – и обидели сильно. И тут не толок в убытках дело – тут и чести урон! Между прочим – и моей тоже. Как это неведомые разбойные люди сумели на наши земли прийти?

– Так там же сам Гюрята и сторожит! – пригладив светлую, аккуратно расчесанную шевелюру, подал голос осанистый боярин Митрофан Окуньев, как всегда одетый с иголочки – в щегольской немецкий кафтан с золотыми пуговицами. Митрофан был другом Довмонта – вот и не преминул вставить слово. – Тут, княже, вина самого Гюряты, а не твоя и не наша. Он у нас помощи в охране просил? Нет. Помните? Сказал, что и сам все устроит. Устроил… Теперь уж ори, не ори… Прав князь! Дознание проводить надо…

На том и порешили большинством голосов да устроили перерыв на хмельной квас с пирогами. Нынче как раз Митрофан проставлялся – за рождение внука…

– Инда завтра прошу во хоромы мои в гости! Уж там-то как следует посидим.

– Дай бог внуку твоему здоровья!

– Чтоб храбрым да сильным вырос!

– Вырастет! С таким-то дедом…

Улучив момент, князь вышел на крыльцо и подозвал Гинтарса, верного своего оруженосца, товарища из литовских пущ, которому доверял, как себе, и даже того более.

– Вот что, друг, скачи за Собакиным, – приказал по-литовски Довмонт. – От меня передай поклон да пригласи в баню. Сегодня же, вечерком… Потом загляни в Кром, в хоромы, скажи, чтоб начинали топить… Гюрята Степанович добрый пар любит!

Молча кивнув, Гинтарс бросился к лошади…

За Собакиным только такого и можно было посылать – важного, не простого слугу, то боярину – обида. Еще бы! Ведь как есть – олигарх, владелец заводов, газет пароходов… сиречь – многочисленных вотчин, мельниц, рыболовных тоней и всего такого прочего. Да, чванливый, несдержанный, себе на уме, но и в бою труса не празднует, и договориться с ним можно – выгоду свою понимает прекрасно. Вот и сейчас – наверняка понял все. Правда, из-за несдержанности своей дел натворить может. Вот, в баньке и поговорить… Гюрята Степаныч девок младых любит – не худо б и позвать, хоть и грех. Грех, да не такой уж и большой – тем более что Собакин-то уж третий год вдовствует. Да с его-то ключницами никакая жена не нужна!

Отослав Гинтарса, князь ненадолго задержался на крыльце, невольно любуясь округой: храмами со сверкающими золотом крестами, глубокими рвами, да недавно выстроенными по его прямому приказу пряслами крепостных стен. Расширяя и укрепляя стены Псковской крепости, князь прибавил к защитным укреплениям «западную новинку» – захаб. Захаб (еще именовали – захабень) – двойные ворота, между которыми существует узкий и извилистый путь. Враги, проникнув за первые ворота, не подозревали о наличии вторых и оказывались под обстрелом из бойниц, выдолбленных в высоких и широких – в две косые сажени – стенах. Захаб нынче был главной «военной тайной» псковитян, никому, под угрозой смертной казни, не дозволялось приводить в крепость иностранных гостей – те жили в подворьях, ничуть не уступавших княжьим хоромам.

– Княже… – узнав Довмонта, низко поклонился подошедший к ступенькам крыльца человек – судя по виду, купец средней руки, приказчик или даже мастеровой.

Синий немецкий кафтан поверх полотняной рубахи, кожаный пояс, однако же без меча, один только нож, кошель да острое железное писало – буквицы на бересте выводить, верней – выцарапывать. Добротные порты, крашенные корою дуба, на ногах – кожаные башмаки-постолы, суконная, на голове – отороченная куницей шапка. Не из простых смердов, нет… Вон и перстни серебряные на пальцах сверкают…

– Кто будешь? – Довмонт никогда не чурался общения с так называемыми «простыми» людьми. Лишь бы были не из тех навязчивых и туповатых личностей, про которых пословица гласит: «простота хуже воровства».

– Семен я, Реготов, княже. Кузнец. Реготовой деревни, Наровского пригорода староста.

– Ясно… Что-то хотел?

– Хотел… – кузнец снова снял шапку. – Обществом послан… Людокрады у нас объявились, княже!

– Людокрады? – нахмурил брови Довмонт. – Давненько не было! Что ж, давай, поднимайся. Совету все и обскажешь.

Так вот, вместе и зашли. Сначала – князь, потом – посланец.

– Третьего дня, господа мои, и случилось… – староста докладывал подробно и обстоятельно, по всему чувствовалось – человек он несуетливый, степенный. – На Нарове-реке у нас сенокосы, на лугах заливных. Рядом Овинцево, Ромашково, Костово… Эти две деревни боярские, Гюряты Степановича Собакина. Мы же – пригород, подати Господину Великому Пскову платим. Четыре отроковицы-девы пропали и трое троков. Сгинуть-утонуть не могли, где в лесу запропасть – тоже. Искали везде. Мелкие совсем отроцы – не наши, овинцевские – видали на реке ладьи. Говорят, не большие и не малые. С высокими бортами – насады.

– Чужаки? – тут же уточнил князь.

– Нет, чужих не видали. Однако у омутка следы нашли…