ним последние слезы. Солодух положил на ее вздрагивающее плечо теплую руку. Фекла Петровна тихо шепнула ему:

— Не трожьте ее. Пусть поплачет. Пусть по-хорошему поплачет.

28

Путь на кладбище вел путанными улицами и переулками. И одной из таких улиц была та, на которой до переезда к слесарю жила Мария.

Маленький гробик везли на белых дрогах и за ним двигалась небольшая кучка провожающих. Марию вела под руку Валентина. А сзади шли Александр Евгеньевич и Николай.

Николай узнал о болезни Вовки поздно, дня за три до его смерти. Он явился тогда к Марии, но был встречен у дверей предостерегающим возгласом:

— Дифтерит.

И вспомнив, что дома у него дети, которые могут легко заразиться и захворать, он не зашел к больному, захлопнул дверь и стал расспрашивать о Вовке Феклу Петровну. Теперь он попал на похороны. Мария, казалось, не замечала его. Она вообще, повидимому, ничего не видела, ни на что не глядела.

Не видела она и знакомых домов, мимо которых совершал свой последний путь притихший и холодный Вовка. Не видела дома, где так много перетерпела, не видела высылавших из ворот любопытных.

А там, возле ворот, собрались женщины и ребятишки. Они жадно глядели на чужую беду, на чужое горе. Они выходили на средину улицы, чтобы хорошенько разглядеть покойника и провожающих. Чтобы высмотреть, много ли и горько ли плачут родственники. И когда они узнали Марию и поняли, кого она хоронит и кто вместе с нею сопровождает на кладбище маленький гробик, они вспыхнули жадным оживлением. Девчонки быстрыми ласточками понеслись от гроба к своим, возбужденно пропищали что-то. Женщины вытянули шеи, глаза у них засверкали, они возбудились, ожили.

— А-а! Не уберегла маленького! Заморила!

— Такая разве уберегет! Да никогда!..

— Глядите-ка, гляньте! Оба хахаля провожают. Вот бесстыдство-то! Оба! Ни стыда, ни совести у них нет!

Захлебываясь от возбуждения, от радостного какого-то негодования, женщины отошли от своих ворот, двинулись в стороне за гробом, понесли за ним, за мертвым Вовкой, свою хитрую, пыльную мудрость, свою затасканную изъеденную временем правду. Девчонки кружились перед ними, подбегали к дрогам, заглядывали на Марию, на Александра Евгеньевича, на других. У девчонок был радостно восторженный вид.

Мария ничего не замечала. Солодух, почувствовав нездоровое любопытство окружающих и уловив несколько громких возгласов, нахмурился, но промолчал. Он только быстро взглянул на Марию, но, установив, что до нее не доходит это праздное и нелепое любопытство баб, успокоился.

Дроги с гробом завернули за угол. За углом, сзади, остались женщины и девчонки, сзади остался старый двор, дымчатые от ветхости ворота и длинная лавка у калитки. Впереди, за взбиравшейся в гору улицей виднелись белая стена и голые деревья кладбища.

С кладбища Александр Евгеньевич увез Марию на извозчике к себе на квартиру. Он сообразил, что так лучше будет: не будут Марию тревожить знакомые стены, знакомые и привычные вещи, напоминая о Вовке.

Войдя к Александру Евгеньевичу, Мария устало опустилась на ближайший стул. Не раздеваясь, просидела она несколько минут молча, без слез, уставившись куда-то ничего невидящим взглядом. Потом подняла глаза, взглянула на Александра Евгеньевича и, горько усмехнувшись, произнесла:

— Вот и нет его… И никогда не будет…

Александр Евгеньевич протянул к ней руки и стал осторожно распутывать туго завязанную на ней шаль.

— Отдохни, Маруся. Я тебя чаем напою. Иззябла ты… Молчи, отдыхай и забудь.

29

Вовку забыть было трудно. Когда Мария одиноко сидела в своей комнате и делала какую-нибудь работу, ей внезапно слышался то лепет его, то его тихий плач. Она соскакивала с места и устремлялась туда, где еще недавно стояла маленькая кроватка. Но там никого и ничего не было: Вовка стыл в промерзшей земле, кроватку слесарша вынесла еще в день похорон. Но, кроме вещей, напоминали о Вовке и люди. Возвратившаяся после дезинфекции домой Наталка вбежала в комнату и недоуменно остановилась, не найдя ни Вовки, ни его кроватки. И она с бессознательной жестокостью детей спросила:

— И где Вовочка?

И трудно было объяснить ей, что Вовки нет и никогда не будет.

А потом был ненужный, мучительный и истерзавший ее всю разговор с Николаем.

— Я знаю, — признался он, придя к ней дня через три после похорон, — что мне у тебя делать нечего. Но мне жалко ребенка и меня тянет сюда.

Он уселся и стал говорить о ребенке, о том, что вот теперь он, конечно, знает, что последняя ниточка, связывавшая их, порвалась и что она, Мария, отошла от него еще дальше и сделалась еще более недоступной, Но что поделаешь! Это свыше его сил. Он ошибся. Он поступил неправильно. Ему надо было порвать с той семьей и не выпускать из рук своего счастья…

Мария сжалась и старалась не слушать его. Он замечал ее настроение, махал на нее руками, успокаивал, что он сейчас вот немного еще поговорит и уйдет, но не уходил.

Наконец, он встал и пошел к двери. Там приостановился и глухо сказал:

— Ну, прощай. Теперь ты, наверное, станешь по-настоящему женой Солодуха. Я знаю. Прощай.

И Мария вместе с облегчением от того, что он уходит, почувствовала мимолетную, как ожог, жалость к нему…

Вовку забыть было трудно. Но подошли большие заботы по вузу, надо было усиленно работать, нагоняя пропуски. Ждала спешная домашняя работа. Жизнь с ее главным и с ее мелочами захватывала Марию властно и цепко и мешала предаваться скорби. Этому много помогал и Александр Евгеньевич. Он не оставлял Марию наедине с ее мыслями, он заваливал ее работой. Он снова повел ее на собрания в клуб, на завод. Он знал, что жизнь сильнее смерти.

И Мария начала понемногу отходить, согреваться, успокаиваться. К ней постепенно стал возвращаться вкус к жизни. Робкая, но теплая улыбка все чаще и чаще стала трогать ее губы и зажигаться в ее глазах, И по мере того, как возвращалась к ней ее, прерванная на несколько мгновений болезнью и смертью Вовки сверкающая молодость, она острее почувствовала, оставаясь одна в своей комнатке, одиночество. Ей нужен был человек, который был бы всегда, все время с нею. Она зябко куталась в платок и опасливо поглядывала в углы, когда вечер заставал ее одну в комнате. И с непосредственной пылкою откровенностью она удерживала у себя подольше Александра Евгеньевича, в его присутствии чувствуя себя защищенной от непонятных страхов, от одиночества, от холодной пустоты.

30

Вечером, когда Александр Евгеньевич, торопясь закончить какую-то спешную работу, ушел от нее, Мария вышла на хозяйскую половину. Вся семья сидела за столом и каждый делал свою работу.