Но, несмотря на то, что они ушли как будто целиком в свои занятия, чувствовалась крепкая связь у этих людей друг с другом. Чувствовалось, что каждый ощущает другого, что каждый полон другим и всеми. Даже Наталка, кропотливо и сосредоточенно возившаяся с какими-то тряпочками, была спаяна этой дружной и теплой общностью семьи. Мария почувствовала это. Мария укололась завистью.

— Садитесь с нами! — сказал Сорокосабель, отодвигая от себя газету. — Поди, скучно одной.

— Да, взгрустнулось, — созналась Мария.

Фекла Петровна очистила возле себя место за столом, и Мария села. Наталка подняла на нее свои лучистые глаза и серьезно и деловито, как взрослая, посоветовала:

— Давай, тетя Маруся, я научу тебя с куколками играть. У меня куколки умненькие-умненькие! Пвавда, пвавда!

— Сиди ты, егоза! — ласково остановила ее мать. — Разве большие в куклы играют?

— Вовочки нету, — серьезно поглядывая на мать и на Марию, продолжала Наталка свое, — ну, я гараву, с куколками играть…

У Марии дрогнули губы. Слесарь нахмурился, Фекла Петровна пригрозила дочери пальцем. Но Мария превозмогла свое волнение и попыталась улыбнуться:

— Нету, нету Вовочки…

— Об чем говорить! — с неестественным оживлением, под которым скрывалось смущенье, вмешался снова слесарь. — О мертвом что тужить!

— Ты, тетя Маруся, — неугомонно вязалась Наталка, не принимая и не слушая предостерегающих окриков матери, — нового Вовочку купи… Пиди на базар и купи!

— Уйми ты ее! — рассердился слесарь, сердито взглядывая на жену.

Мария через силу улыбнулась и умоляюще взглянула на слесаря:

— Ничего, ничего. Не пугайте ее.

Но Наталка уже расплакалась и стала вылезать из-за стола. Тогда Мария быстро соскочила со своего места, подхватила девочку на руки и ласково прижала ее к себе.

— Крошка ты моя! — Звездочка! — целуя, зашептала она ей. — Не плачь.

И девочка, сразу притихнув, прильнула к ней и, еще всхлипывая от мимолетного плача, прикоснулась губками к уху и прошептала:

— Пвавда, пвавда, купи нового Вовочку!..

Позже, после того, как Мария ушла к себе, к ней в комнату постучалась Фекла Петровна. Слесарша пришла в комнату, спросила о чем-то незначительном домашнем, потом немного замялась, но смяла свое смущение и застенчиво улыбнулась.

— Вот дите что может сболтнуть. По непонятливости. А выходит, что и не так это глупо…

Мария тревожно взглянула на нее.

— Коли душа болит по маленькому, так вы, Маруся, заводите себе нового! — храбро продолжала слесарша. — У вас душа-то и согреется!

— Нет! — почти закричала Мария.

— Ой, нашего женского сердца вы, девушка, не знаете! Теперь вам для вашей тоски самое полное да самое настоящее лекарство — это ребеночек. Помяните мое слово!

— Нет! — повторила Мария.

Тогда слесарша, воспламенившись этим упорством, обрушилась на Марию всем своим женским опытом, всем ею пережитым. Она стала рассказывать о том, как больно ей было, когда она схоронила первого ребеночка, как ей вот так же, как и Марии, казалось, что сгинула навсегда с ребенком радость, и как когда она почувствовала, что под сердцем у нее шевелится маленький, она ожила, расцвела, помолодела.

— Конечно, первого жалко было. Да и теперь как вспомню о нем, за сердце хватает. Но вот у меня нынче Степка да Наталка имеются и полная радость от них… Это вам по-первости да по молодости страшно и все кажется, что всему конец. А выходит, что и не страшно-то, и конца-то никакого нету.

Фекла Петровна нанизывала слова убедительно и ловко. Она верила в то, что говорила. Она хорошо знала что такое боль и радость материнства, знала, что эта боль при всей ее необъятности не бесконечна. Знала, что радость материнства выше ее боли. А вот эта молодая мать еще не знает всего этого, еще не испытала преодоления боли радостью. У Феклы Петровны горели глаза, и жаркие пятна сверкали на щеках. И внезапно стала она почти красавицей. Мария вслушивалась в ее слова и боялась верить ей. Боялась и не хотела верить. Но слова эти вползали в нее, проникли в самую глубь ее души, вопреки ее желанию, помимо ее воли.

Слова эти падали на нее, причиняя ей и боль и сладкое предчувствие радости.

31

Солодух не заговаривал о том, чтобы Мария переехала к нему и чтобы они, наконец, зажили вместе, как муж и жена. Он боялся встревожить Марию, он хотел предоставить ей возможность успокоиться после потери Вовки, притти в себя, войти в нормальную колею. И поэтому он попрежнему приходил к Марии, просиживал у нее долгие вечера, а изредка и она оставалась у него после какого-нибудь собрания, на котором они бывали вместе.

В пестрые снежные сумерки он был обрадован неожиданностью: Мария пришла к нему сама, пришла немного смущенная и, деловито охлопывая с себя крупные хлопья снега, зачем-то стала оправдываться:

— Я тут, Саша, поблизости была…

Он торопливо помог ей раздеться и втащил в комнату, к жарко натопленной печке.

— Грейся!

— Я не озябла, — улыбнулась Мария, усаживаясь возле печки. — Мне не холодно.

Александр Евгеньевич уселся возле нее и охватил ее плечи руками. Тогда Мария, вся обессилев, приникла к нему, вздохнула и без улыбки на сразу сделавшемся строгом лице медленно и проникновенно сказала:

— Знаешь, я пришла совсем к тебе… Я больше не могу…

32

Валентина пришла к Марии на ее новую квартиру, огляделась вокруг, осмотрела каждый уголок и весело крикнула:

— Ну, вот давно бы так!

Александра Евгеньевича не было дома. Подруги могли поговорить без помехи. Валентина воспользовалась этим и засыпала Марию десятками вопросов. Но Мария сначала отвечала скупо и сдержанно. Марлю тревожили и угнетали расспросы подруги.

— Стесняешься? — усмехнулась Валентина. — Чего же тебе стесняться? Ты теперь, как говорится, мужняя жена. Смешная ты! Все еще остаешься девчонкой!

И вот Мария возмутилась. Нет, она не девчонка! Она достаточно выстрадала, как женщина. Пусть бы Валентина сама пережила хоть часть того, что выпало на ее, Марии, долю, тогда бы она знала, тогда бы она разговаривала иначе. Нет, она теперь уже не девчонка! Она была матерью, она потеряла ребенка, она…

Пылающее лицо Марии было гневно. Действительно, она уже не была девчонкой. Она выросла. Она показалась Валентине новою, переродившеюся.

— Не сердись, — приласкалась к ней подруга. — Честное слово, я ведь тебя не хотела обидеть!

— Я знаю. Я на тебя не обижаюсь. Мне самой вспомнить о себе, какою я была, тяжело.

— Теперь ты другая, — подтвердила Валентина. — Ты так быстро переменилась.

После некоторого неловкого молчания подруги оправились, и им стало снова, как раньше, легко и просто друг с дружкой. Но неугомонная Валентина не выдержала и спросила о том, что, видимо, ее все время томило:

— Ты теперь, Мурочка, конечно, не