– Садись, поговорим, – сказал Михаил.

Брокман послушно сел на койку, не сводя с него немигающих глаз. Михаил вынул из кармана сигареты – французские «Голуаз», крепкие, их он всегда предпочитал другим. Это была последняя пачка из привезенных им.

– Кури.

– Почему?.. – явно не услышав его, спросил Брокман. Понятно, что он хотел сказать: «Почему ты здесь?»

Михаил сказал:

– Я приехал домой.

Брокман наконец вышел из шока.

– Кто ты, Мишле? – спросил он почему-то шепотом.

– Советский разведчик.

– Ты работал на них?

– Говори нормально, – сказал Михаил. – Успокойся. Что-то ты сдавать начал.

– Ты советский? – Брокман никак не мог уложить это в своей голове.

– Я уже сказал: ты плохо соображаешь.

– Ох, кретины, какие кретины! – Облокотившись о колени, Брокман обхватил голову руками и застонал.

– Ты сейчас, как в Гштааде, – сказал Михаил. – Помнишь, когда увидел тех типов, от Алоиза?

Это подействовало на Брокмана так, словно ему дали понюхать нашатыря.

– Зачем тебя ко мне прислали? – подняв голову, спросил он совсем другим тоном, уже готовый к сопротивлению.

Михаил посмотрел на него, не скрывая презрения.

– По делу. Но я и сам бы тебя навестил.

– По-дружески? – усмехнулся Брокман.

– Ты, оказывается, еще и свинья, – сказал Михаил. – Память у тебя хорошая, а Гштаад забыл?

– Спасибо хочешь услышать?

– Тебя бы уже давно черви съели, но я не об этом. – Михаил прикурил сигарету от зажигалки, затянулся раз, другой. Он хотел быть поспокойнее. Оторвал от пачки кусок плотной обертки, свернул на пальце кулечек – для пепла. И сказал: – Помнишь, ты рассказывал в Гштааде, как людей на тот свет спроваживал?

– Я врал, фантазировал, – зло ответил Брокман.

– Может, и так. Но про старика, которого железкой в висок, – это ты не врал. Фамилию его не помнишь?

Брокман не понимал, почему вдруг речь зашла о каком-то старике, которого он когда-то убрал между делом и давно забыл о нем и думать и фамилию которого действительно не мог вспомнить. А когда Брокман чего-нибудь не понимал, он сразу терял почву под ногами. Он не знал, что говорить этому Мишле, который оказался совсем не Мишле.

– Я тебе напомню, – сказал Михаил. – Фамилия старика была Тульев, Александр Тульев. Это мой отец.

Брокман помолчал, соображая, и снова сник.

– Но это чистая случайность… я же не знал…

– Скотина.

Последнее слово Михаил произнес тихо, как будто не для Брокмана, а для себя. И он совсем не ждал того, что произошло дальше.

Брокман повалился на койку, закрыл лицо руками и заплакал. Он всхлипывал, плечи его вздрагивали.

Михаил встал и начал ходить между столом и дверью, время от времени взглядывая на Брокмана, на его вздрагивающие плечи. Он был взволнован. Когда плачут такие, как Брокман, – это не пустяк, это не всякому дано увидеть. Не потому он лил слезы, что ему напомнили о давнем преступлении. Что для него какой-то старик, хотя бы и оказавшийся отцом человека, спасшего ему жизнь? Так, частный случай. Над всей своей изломанной, страшной жизнью плакал Брокман. И, как тогда, в курортном городке Гштааде, Михаил почувствовал к нему странную, смешанную с презрением, горькую жалость. И вновь, как тогда, подумал, что сам мог бы попасть в такое положение, не окажись к нему судьба чуть милостивее. Михаил остановился перед койкой. Брокман теперь не всхлипывал, он только тяжело дышал.

– Не раскисай, – сказал Михаил.

Брокман повернулся и лег лицом в подушку.

– Я не квитаться с тобой пришел, – сказал Михаил. – Дело есть.

– Говори, – совершенно спокойно, без всякого надрыва, отозвался Брокман.

– Ты напрасно молчал на допросах.

– Я не молчал.

– Но главного не говорил.

– Не знаю, что главное.

– Врешь.

– Чего ты хочешь? – Брокман сел. Лицо его было очень усталым.

– Имей в виду: если человек добровольно сознается во всем на следствии, суд это учитывает.

– При чем здесь суд?.. Тебя послал тот, который меня допрашивал?

– Да.

– Ему нужен мой тайник, понимаю.

– Не только.

– Ладно. Пусть вызовет.

Брокман в присутствии Павла Синицына рассказал Маркову все, о чем умалчивал раньше, – и о тайнике, заложенном в лесу, и о том, что передал дипломату в сигаретной коробке пленку со снимками, сделанными в квартире академика Нестерова и в районе села Пашина, и со схемой местности, на которой помечен тайник.

В конце его долгого рассказа Марков задал Брокману несколько вопросов.

– То, что вез Воробьев, нужно было там же спрятать или в другом тайнике?

– Где-нибудь недалеко. Но ни в коем случае не вместе. Я выбрал там подходящую точку. На схеме она тоже отмечена.

– Дипломат понадобился, потому что вы лишились рации?

– Пленку я все равно обязан был передать. У меня остался дубликат.

– Где он?

– Дома у Стачевской. Надо показать, сами не найдете. Там и письмо Суховой.

– Дипломат вам нужен был лишь для этого?

– Нет. Когда пропала рация, оставалась связь только через него. Было бы радио – не было бы открыток и всех этих телефонных переговоров.

– Если бы все сошло благополучно с Воробьевым – что дальше?

– Шестого июля Стачевская позвонила бы по телефону.

– Дипломат и так знал, что Воробьев взят. У Воробьева был билет на самолет, его группа улетела пятого ночным рейсом.

– Звонок был обязателен в любом случае. Раз не позвонила – значит, взяли и ее.

– Стало быть, и вас?

– Мой контрольный срок – десятое июля.

– Тоже звонок?

– Да.

– А потом?

– Потом бы меня списали.

– Видите, что вы наделали своим молчанием.

– Виноват.

Марков посмотрел на часы – было без четверти девять. Начинало смеркаться.

– Найдете тайник ночью?

– Могу, – сказал Брокман.

Марков отправил его в камеру, предупредив, что скоро за ним придут.

– Да-а, Владимир Гаврилович, если бы этот подлец сразу все выложил, шестого июля можно было бы сочинить хороший сюжет, – сказал Павел.

– Ты-то уж, пожалуйста, без «если бы». – Не скрывая досады, Марков бросил на стол карандаш, который вертел в пальцах. – Сколько езды до Пашина?