Поэтому ее в караульной ничуть не тронул вид солдата, который в одном исподнем лежал на железной койке и что-то яростно чесал у себя впереди под кальсонами – она знала что. Но ее остановили и привели в замешательство взгляды этого и других охранников – полупьяные, сальные и похотливые. Она явственно ощутила, как они нагло и грубо раздевают ее – срывают халат, задирают вверх сорочку. «Словно проститутку у Московского вокзала на Знаменской площади», – подумала она. Татьяна никогда не видела живых проституток, но она знала, что самые дешевые в Петрограде шлюхи собираются у Московского вокзала и каждую можно купить за шкалик водки[144].

– О! О! О!.. – послышалось в караульной на разные голоса.

– Смотри, робя, кто у нас!..

– Ах ты, едрена-матрена! Да никак царска дочка к нам! Гришку Распутина, поди ж ты, ищет!

– Гы-гы-гы! А я чем хуже! У меня ишшо познатнее, чем у Гришки!..

Тот, в кальсонах, который чесался, вскочил с койки и приблизился к ней странной походкой – ноги вывертом и подкидывая зад при каждом шаге.

– Голуба! – проговорил, вернее, чуть ли не пропел он. – Голуба! Как я тебя ждал! Веришь? – и обернулся к остальным. Те одобрительно заржали. – Чего молчишь, голуба? От щастя, что меня узрела? А ты ишо не всего меня узрела! – и снова обернулся к своим и – снова дружное ржанье. – Ты хошь, чтоб я тебе помог! Да! Ты этого хошь, голуба? – он приблизился еще на два шага.

– Да она не тронута ишо! Пломбу у ней сорвать надоть! – крикнул один из охранников – по виду рабочий, в цивильной одежде, коротышка в веснушках, с бельмом в левом глазу и с черными, почти съеденными кариесом зубами. – Вот что ей надоть! – он засунул руку в правый карман своих штанов, но, правда, ничего оттуда не вытащил.

– Это чё! – сказал, ухмыляясь, тот, что в кальсонах. – Хошь такой, как у Файки? У меня лучше!

И снова ржание. Татьяна слегка покраснела, но спросила невозмутимо ледяным тоном:

– Мне надо выйти. Где это?

– А куда тебе нужно-то? – поинтересовались кальсоны.

– Мне нужно в туалет, – холодно сообщила Татьяна.

– Слышали? – спросили кальсоны. – Твалет ей нужон! Ей нужно! Нужник, знать. А шо ты там хошь делать, голуба?

– Мне необходимо привести себя в порядок.

– Дак приведи в порядок тут! Мы поможем.

Теперь раздался даже не хохот, а довольный рев.

Татьяна ждала, пока они затихнут.

– Вы не поняли? – чуть повысила она голос. – Вы способны понять? Мне нужно в уборную. Пропустите меня, уйдите с дороги, сейчас же!

– О! – сказал кальсонник и назидательно поднял вверх палец. – О! Вы слышите? Оне на нас уже кричать! Оне решили, что тут у нас боятся кровавого самодержавия. Оне хотять нас, рабоче-крестьянскую и солдатскую охрану, которая тут жизнь свою изводит, чтобы их никто не тронул пальцем!.. Дак оне! нас! хотять! с дерьмом смешать! И раздавить! Морально! – заорал он.

– Правильно, Петруха! – восторженно завопили остальные. – Засади ей, чтобы знала, каким бывает рабоче-крестьянский и солдатский!..

Он шагнул к ней почти вплотную.

– Только подойди ближе, гад, – с ледяным спокойствием произнесла Татьяна. – Только тронь меня. Глаза вырву, – пообещала она.

Именно ее поразительное хладнокровие и уверенность, с какой она пообещала ему вырвать глаза, немедленно остановили Петруху. Он испытывающе смотрел на нее. Замолчали и остальные. Татьяна оставалась спокойной, словно ледяная статуя.

– Ну-ну, голуба! – примирительно сказал Петруха. – Ты же видишь, мы шутим, Просто шутим и больше ничего. И ты шутить умеешь… мы тоже видим. Так тебе, значиться, в сортир надо? Файка! Сафонов! – крикнул он коротышке. – Отведи барышню в сортир!

– Я сама дойду, – возразила Татьяна.

– Нет! – заявил Петруха. – У нас так не положено. Сиди, Файка. Я сам ее отведу и приведу. Знаю я вас, шельмецов… Никому девку доверить нельзя.

Он взял винтовку, закинул ремень за плечо, сунул босые ноги в сапоги, открыл дверь и дурашливо согнулся в поклоне.

– Просю, ваше благородие! Извольте пройтиться в сортир!

Она прошла мимо него и через несколько шагов удивленно остановилась в коридоре. Двери в ватер не было. Она была снята с петель, и легкий сквозняк гонял на полу в уборной шарики мусорной пыли и мелкие бумажки.

– Просю! – еще раз изогнулся Петруха.

– Что это? – поразилась Татьяна.

– Уборная, – объяснил Петруха. – Ну, гальюн, сортир… как там еще? Непонятно, что ль?

– Но тут нет дверей!

– Вижу! Нету дверей! – согласился Петруха. – А ты что, чем-то особенным будешь там заниматься? Чем? Зачем тебе двери еще?

Она молчала.

– Иди-иди! Я тебя постерегу.

– Меня не надо стеречь! Зачем дверь сняли? – разгораясь от негодования, спросила Татьяна.

– Чтоб ты сбежать не могла! – ответил он. – Товарищ Родионов из чеки приказал снять. Вопросы? Нет вопросов!

Она опешила.

– Господи, Твоя воля! – перекрестилась Татьяна. – Спаси и сохрани!.. И здесь Родионов! Добрался, проклятый мерзавец.

Она удивилась, что ей понадобилось совсем немного душевных усилий, чтобы преодолеть стыд из-за присутствия в двух шагах постороннего человека – она даже слышала его дыхание. «Бог дает силы», – вспомнила она слова Ольги.

– Ну, чаво там? – послышался хамски-игривый голос часового Петрухи. – Как у тебя? Помощь нужна? Я могу… – тут он осекся.

В коридоре послышались тяжелые шаги, потом удивленный мужской голос.

– Зотов! Ты что здесь? Да еще в таком виде?

– Охраняю, товарищ Медведев.

– Кого? От чего?

– Да вот царская дочка по малой и большой нужде попросилась. Ее и охраняю.

– Зачем ее охранять? Совсем сдурел? А дверь где?

– Дак чекист Родионов приказал снять. Вот и сняли.

Татьяне показалось, что Медведев явно рассердился.

– Здесь командую я, а не Родионов, недоумок чертов! – услышала она. – Пошел вон отсюда! И чтоб никто не смел водить девиц до ветру под ружьем! Иди! Хотя нет, стой. Ступай к плотникам, скажи: я приказал, чтоб дверь на место повесили. Да штаны надень, аника-воин, – ты же на службе! Еще раз увижу без штанов – уволю!

И шаги Медведева и Чайковского удалились.

Дверь была повешена на место только вечером. Потом в туалет девушки ходили без конвоя. Но все равно надо было походить через охрану и выслушивать скабрезности, иногда и откровенные мерзости. Стены в уборной охранники покрыли похабными рисунками. В них варьировался один и тот же сюжет: огромный женский зад с надписью «царица Сашка» и фаллос, на котором было крупно написано «Гришка».