площадь была тихая, солидная и относительно безлюдная. В ее середине радовали глаз милый скверик и памятник Фадееву, хотя и довольно уродливый. В скверике гуляли молодые мамы с колясками.

Относительная безлюдность этого уголка Москвы объяснялась тем, что в нем разместились только серьезные, духоподъемные учреждения. Ничего «пошлого», вроде магазинов, палаток или, упаси бог, кафе, забегаловок или увеселительных заведений, там не было. Следовательно, простой народ не шастал туда-сюда. Правда, там находилось и огромное, оставшееся еще с дореволюционных времен здание Химического института имени Менделеева, но веселых стаек студентов я почему-то не помню.

Мне Миусская площадь представлялась сугубо партийной. Кроме Политиздата гам был еще комплекс зданий, принадлежавших вначале Высшей партийной шкоде, а потом, после ее закрытия в 1978 году, Академии общественных наук при ЦК КПСС, так сказать цитадели советской партийной науки. История этой цитадели прямо для романа. Дело в том, что Шанявский, генерал царской армии, завещал в начале XX века свои деньги на создание народного университета. Для него было построено специальное здание. В университете работала либеральная русская профессура. Естественно, при советской власти университет закрыли, а здания взяли себе, достроили и создали храм партийной науки. Однако в разгар нашей либеральной революции, а именно в августе 1991 года, Юрий Афанасьев основал там Российский государственный гуманитарный университет.

Политиздат 1960-х годов я помню плохо. Но в 1980-х я там опять часто бывала (вышли две мои книги). И тогда четырехэтажное здание издательства имело вид постоянной стройплощадки. Внутри шел нескончаемый ремонт. Сотрудники переезжали из комнаты в комнату, поскольку то и дело перекладывали паркет; дом Политиздата был старинный.

В остальном все выглядело как и должно было выглядеть при советской власти, то есть достаточно казенно и уныло. Жемчужинами издательства были мраморная лестница, по которой никто не ходил, и буфет в подвале. В годы его Величества Дефицита в буфете можно было недорого и прилично поесть, поскольку, как сказано, Политиздат имел отношение к ЦК КПСС.

Рукопись «Преступника…» приняли и зарегистрировали. Началось ее «прохождение».

«Прохождение» было у всех трудов одинаковое, опять же не считая трудов высоких начальников. Читал и проверял редактор, потом согласовывал правку с автором. Далее перечитывал и отсылал в Главную редакцию, там труд снова читали. Постепенно рукопись обрастала подписями: ее подписывали редактор, начальник отдела, главный редактор. Продолжалось это очень долго — иногда много месяцев. Никто не торопился…

Нашим редактором был Исаак Соломонович Динерштейн. Фигура, вполне типичная для тех лет. Он был однокашник мужа по историческому факультету МГУ.

В отличие от мужа Динерштейн был образцовый член КПСС, а у мужа всегда чувствовалась какая-то «некондиционность», как у Теркина на том свете. Я же и вовсе была беспартийная дама-литератор. Меня Динерштейн всерьез не принимал. Если возникали принципиальные вопросы, в спор не вступал, говорил: «Ладно. Я позвоню Меламиду. С ним и будем решать…»

Конечно, Динерштейн прекрасно понимал, о чем книга, и избрал единственно правильную тактику. Читая книгу взахлеб, чуть ли не вслух в мое отсутствие (это я потом узнала), при мне делал вид, будто это самая обычная и привычная работа, бичующая германский фашизм и его фюрера Адольфа Гитлера.

В эту игру мы с ним играли очень увлеченно. Но и он и я понимали, что «Преступник…» таит угрозу не только для авторов, но и для издательства, и даже лично для редактора. И Динерштейн всячески пытался эту угрозу отвести. Не вдаваясь в принципиальные положения, хотел спасти книгу цитатами из клас-I и ков марксизма, сакральными словами: «империализм», «монополистический капитал», «милитаризм», «агрессия», а также ругательствами. Словом, делал то же, что и мы сами.

Помню только одну деталь! К имени «Гитлер» и к слову «фюрер», которые, естественно, в монографии о Гитлере встречались на каждом шагу, прибавлял эпитет «бесноватый». И так каждый раз.

— Исаак Соломонович, — жалобно говорила я, — он уже был «бесноватый» двумя строками выше…

— Не спорьте. Пишите «бесноватый».

— В этой главе он сорок раз «бесноватый».

— Хоть сто сорок раз. Вы, видимо, не понимаете всей важности темы. Хотите загробить книгу? Пожалуйста. Но я, редактор, не желаю терпеть вашу политическую слепоту.

И так продолжалось, наверное, месяц. Сидя в довольно большой комнате,

I де стояло штук пять письменных столов, я и Динерштейн беззлобно препирались, не держа друг на друга зла. Я до сих пор не поминаю лихом этого нашего,

II ы не давно покойного, редактора. Оба мы, в силу своего разумения, хотели как лучше. Я думала, черт с ним, пусть будет «бесноватый» на каждой странице по I го раз, лишь бы не забодали книгу. Он думал, может с «бесноватым» книга как-нибудь проскочит…

Интересно, что никто в редакции, как я сейчас понимаю, не верил, что «Преступник…» проскочит. И все смотрели на меня сочувственно-жалостливо, почти как в Воениздате, когда набор «Генералов» рассыпали.

Особенно трогательным показался мне заключительный эпизод политиздатовской эпопеи.

Работа с Динерштейном закончилась. Прошло какое-то время, все было гихо. Конечно, каждая книга, даже самая невинная, «проходила» для авторов п обстановке секретности: авторы не должны были знать, где она (в какой «инстанции»), что с ней, каковы перспективы… Поэтому так неожиданно прозвучал тонок из издательства.

— Приезжайте скорее. Книгу подписали в набор. И вы можете получить гонорар… Сегодня день выплаты. Приезжайте. Будем ждать.

К тому времени я перевела уже много книг и считала, что хорошо разбираюсь в издательской кухне. Поскольку на дворе стояли не 1937–1938 и не 1949–1953 годы, иными словами, не годы больших московских «посадок», когда за авторами могли «прийти» каждую ночь, то я несколько удивилась настоятельному совету незамедлительно ехать за гонораром.

По натуре я из числа «куч». Расшевелить меня трудно; сперва я долго раскачиваюсь и только потом совершаю какие-то даже самые тривиальные поступки.

И я начала торговаться. Но потом все же поехала. Получила деньги и за себя, и за мужа. Кроме материальной выгоды было и моральное удовлетворение. Секретарша, младшие редакторы и девочки из бухгалтерии встретили меня как триумфатора. И рассказали, что один экземпляр рукописи (без правки Ди-нерштейна) они дают читать сотрудникам на дом, чтобы их родные и близкие тоже просветились. Продемонстрировали даже длинный список очередников на прочтение «Преступника…». Против многих фамилий стоял крестик, стало быть, уже прочли. Никогда не забуду, с каким удовольствием эти политиздатовцы вручали мне деньги и желали, чтобы книга вышла.

С того дня я запомнила — простые люди, не изображающие из себя пламенных диссидентов, бывают куда доброжелательней, нежели эти самые «революционеры-демократы».

Помню, с каким чувством превосходства разговаривали с нами, требуя рукопись для прочтения, Рой Медведев