Не пристойнее ли гангстерской была та жизнь? Дружба почище… во всяком случае, не такая двуличная… Там мы видели, как нам встраиваться… это определяла сама машинерия… все тогда было ясно, паранойя — это врагам, своим же — никогда…

— А как же СС?

— О, я бы сказал, это враги… [Смех.]

Нет, Клаус, пожалуйста, не отплывай, только не грезь о добрых советских допросах, что завершатся в какой-нибудь горностаевой постели, в каком-нибудь ступоре с ароматом водочного перегара, сам же знаешь, это глупо…

Величина В, Би-нижний-индекс-Эн-то-есть-Нэрриш, уже почти здесь — уже почти готова прожечь собою последний шепчущий покров и сравняться с «А» — сравнять единственный фрагмент себя самого, оставленный ими, чтобы миновать этот миг, несократимую куклу из германского стирола, поистрепавшуюся, фальшивее любого прежнего «я»… пренебрежимо малая величина в этом последнем свете… этот дробот охотницких сапог и ружейные затворы в смазанных пазах…

Вот пожалте — Энциан, Андреас и Кристиан, аки Смит, Кляйн да Френч, вламываются в полуподвал: серо-полевой комплект, газетная обувь, подвернутые штанины, руки, голые до локтя, сияют моторным маслом и трансмиссионной смазкой, размахивают карабинами — силу демонстрируют. Только никакие Пустые их тут не увидят. Слишком поздно. Лишь немая кровать да бурый эллипс, что ее кровь оставила на драном тиковом чехле матраса. И зернистыми кляксами по углам — синька… их подпись, их вызов.

— Где же она?.. — Кристиан разве что не в исступлении. Одно словечко не туда — и он кинется мочить первого же Пустого, что под руку подвернется. Мария, его сестра — здесь, была, может быть…

— Лучше мы, — Энциан уже опять в дверях, — где, э… ну, ее муж…

— Павел. — Кристиану хочется посмотреть ему в глаза, но Энциан не желает поворачиваться.

Павел и Мария собирались завести ребенка. Потом их стали навещать Йозеф Омбинди и его присные. Стервятничать научились у христианских миссионеров. У них списки всех женщин детородного возраста. Любая беременность — приглашение зависнуть, вкрасться, налететь. Могут угрожать, пускаться в казуистику, физически соблазнять — целый арсенал методов. Синька — излюбленный абортив.

— Нефтеперегонный завод, — предполагает Андреас Орукамбе.

— В самом деле? Я думал, с этим он завязал.

— Может, не сейчас. — Глаза девушкиного брата вперяются в него жестко, точно кулаки. Энциан, сволочь ты старая, да ты вообще не в курсе…

Они вновь садятся на мотоциклы и стартуют. В темноте мимо несутся взорванные сухие доки, обугленные ребра складов, цилиндрические ломти подлодки, которую так и не собрали. Где-то ныкается британская служба безопасности, но у нее свой инкапсулированный мирок. У британской «G-5» собственное пространство, и Зона конгруэнтна, однако не идентична тому, что разрывают нынче эти серьезные шварцкоммандос верхом на моцыках без глушаков.

Происходят разъединения. Всякая альтернативная Зона мчится прочь от всех остальных, разгоняясь предопределенно, с красным смещением, убегая от Центра. Каждый день мифическая дорога назад, о которой мечтал Энциан, все маловероятнее. Прежде требовалось различать формы одежды, знаки отличия, маркировку самолетов, соблюдать границы. Но теперь позади слишком много решений. Единый корень утрачен еще в майском опустошенье. У всякого сверчка нынче свой шесток, и всякий шесток теперь — Зона.

Толпа ПЛ тусуется у руины декоративного фонтана — десятка два, глаза пепельные и намалеваны на лица белые, как соль. Гереро их обруливают, въезжают на полпролета плоской долгой лестницы, юзят по уклону улицы, верхние зубы стучат об нижние, рамы мотоциклов пронзительно скрипят, вверх и вниз по лестнице мимо бессловесных плозий славянского дыханья. Пепел и соль. В сотне метров из-за стены возникает передвижная установка звукоусиления — голос, взращенный в Университете и давно уставший от текста, вещает:

— Всем очистить улицы. Расходитесь по домам. — Очистить… куда-куда разойтись? Должно быть, ошибка, наверняка это какому-то другому городу…

Вжик под старым нефтепроводом, воздвигнутым на эстакаду, что бежит теперь налево к воде, над головой огромные привинченные фланцы смягчены ржою и промасленной грязью. Далеко по гавани идет танкер, безмятежно покачивается, что паутина звезд… Фъють в гору наискось к бастиону впустую разбазаренных, узлами скрученных, расплавленных и обожженных балочных ферм, дымовых груб, водотяг, трубопроводов, обмоток, изоляторов, преобразованных всеми бомбежками, на земле гравий в пятнах тавота пролетает мимо милю в минуту и погоди-погоди, чего-чего сказал-то — «преобразованных», а?

Не вполне рассвет, нет, но проломы, когда тот свет, которого боишься, проломит некую ночь в такой глубокий час, что и не объяснишь, — Энциана затапливает, ему кажется — необычайным пониманием. Этот змеевидный шлакоотвал, в который он сейчас въедет, этот некогда-нефтеперегонный завод, «Jamf Ölfabriken Werke AG»[309], — отнюдь не руина. Он в идеальном рабочем состоянии. Лишь ждет замыкания нужных контактов, включения… точно, намеренно модифицирован бомбежками, кои никогда и не были вражескими, но входили в план, о котором обе стороны — «стороны?» — договорились с самого начала… да, и что, если теперь мы — ладно, скажем, нам и впрямь полагается быть каббалистами, такова наша истинная Судьба — быть чудотворными талмудистами Зоны, у которой где-то внутри — Текст, и его нужно разобрать на части, аннотировать, объяснить и додрочить до того, что он лимоном выжмется весь до последней капли… так вот, мы допустили — натюрлих! — что священным Текстом этим должна была стать Ракета, orururumo orunere[310] верховное, восходящее, мертвое, пылающее, великое («орунене» уже модифицировано детьми зонгереро и стало «омунене», старшим братом)… нашей Торой. Что ж еще? Ее симметрии, ее задержки между раздражителем и реакцией, ее прелестность зачаровывали нас и соблазняли, а истинный Текст между тем продолжал жить — где-то не здесь, во тьме своей, в нашей тьме… даже в такой дали от Зюдвеста нас не пощадит древняя трагедия утраченных посланий, проклятье, что никогда не покинет нас…

Но если я сейчас еду через него — через Достоподлинный Текст, — если это он и есть… или же если я где-то в разрухе Гамбурга сегодня его миновал, вдыхая пепельный прах, совершенно упустил из виду… если то, что «ИГ» построило на этом месте, — вовсе не окончательная форма, но лишь комбинация фетишей, приманок для особых орудий в виде бомбардировщиков 8-й ВА[311]да все «Союзные» самолеты строились бы, в конечном итоге, «ИГ» при посредстве Директора Круппа через его английские связи, — бомбардировка была точным промышленным процессом конверсии, каждый выброс энергии точно располагался в пространстве и времени, каждая ударная волна чертилась заранее, дабы воплотить в точности сегодняшнюю руину, тем самым декодируя Текст, тем самым кодируя, перекодируя, передекодируя священный Текст… Если оно в рабочем состоянии, что оно должно делать? Инженеры, построившие это как нефтеперегонный завод, о дальнейших шагах — ни сном ни духом. Их проект был «окончателен», и о нем позволительно было забыть.