class="p1">Андрей ещё постоял, прислушиваясь, будто боялся, что тот вернётся, наконец повернулся к Жене и победно улыбнулся.

– Отбились!

Но на лице Жени не было радости.

– Иди ложись, – устало сказала она. – Тебе завтра рано.

Андрей посмотрел на часы и ухмыльнулся.

– Уже сегодня.

– Ну вот. Иди ложись, я всё сама уберу.

Открылась дверь спальни и вышел Эркин.

– Я всё сделаю. Мне во вторую.

Лицо его было спокойно, но Андрей уже видел его таким. После той нелепой ссоры с Фредди в Мышеловке, когда Эркин вызверился на Фредди из-за пустяка, подзатыльника, и психанул чуть не в полную раскрутку.

– Идите, – повторил Эркин. – Я сделаю. Иди, Женя.

Женя подошла к нему и мягко положила руку на его плечо.

– Всё в порядке, Эркин.

– Да, – он повернул голову и губами коснулся её руки. – Да, Женя, у нас всё в порядке.

И улыбнулся Андрею.

Обратный маршрут ему не рассчитывали, но Бурлакова это и не заботило. Утром в Сосняки и оттуда самолётом. Прямого рейса на Царьград нет, опять придётся на перекладных. Но это всё неважно. И что до утра хоть на вокзальной скамейке поспать, тоже. Да… да и зачем вокзал, когда он может пойти к Асе. И это не гостиница, после которой неизбежны всякие разговоры, слухи и толки.

Асин адрес он помнил и шёл уверенно. Итак, выводы. Серёжа жив, это первое, нет, первое, что этот парень, Андрей Мороз, и есть его Серёжа, ладно, неважно, Серёжа жив, всё помнит, а ведь Эркин тогда, зимой, говорил, что Андрей всё забыл и никогда не говорил об отце. Врал? Вряд ли, парень кажется предельно честным, да и вообще ложь «не в национальном характере», хотя Гришка говорит, что индейская правдивость такой же миф как русское гостеприимство, американская скупость, английское высокомерие, французская легкомысленность и немецкая педантичность. Ладно, по хрену, нашёл о чём думать, его Серёжа жив, господи, да хочет мальчик жить в этом захолустье, пусть живёт, может, это даже и к лучшему, тихая размеренная жизнь, где все всех знают и сегодня, как вчера, а завтра, как сегодня, после всего перенесённого это даже полезнее, чем цареградская суета. Здесь о нём заботятся, он учится, крыша над головой, друзья – всё у мальчика есть.

Он старался не думать о беспощадных, жестоких словах, об обвинениях, в которых ему не оправдаться, не думать о том, что сын выгнал его, сказал, что без него лучше, что… да пусть говорит, что хочет, нет, он не может думать об этом, не хочет, нет, не сейчас. И почему мальчик Фёдорович? Фёдор… Фёдор Мороз, кто он, усыновивший его Серёжу и давший ему своё имя? Вот кого тоже надо бы найти, узнать…

Бурлаков невольно усмехнулся: давненько у него не было соперников. Пожалуй, ещё с жениховских времён, когда он отстаивал внимание Риммы, а потом… при малейшей заминке он сам уходил, а чаще соперников просто не было. И может, да, скорее всего, реакция Серёжи объясняется благодарностью к тому, Фёдору Морозу, попросить, что ли, Мишку поискать того по своим каналам, хотя бы следы, самому шарить по архиву уже некогда. Серёжа… Серёжа жив, это главное, и не думай больше ни о чём. Сглупил, конечно, сорвавшись, но пока живы, всё поправимо.

А вот и Асин дом – обычный провинциальный стандарт на четыре квартиры, кирпичный низ, деревянный верх. Квартира… да, она говорила, второй этаж, слева. Деревянная лестница заскрипела под его шагами. Есть звонок. Отлично. Короткий, длинный, два коротких, второй длинный, пауза до пяти и ещё три коротких. Она не могла забыть.

Первый же звонок разбудил Селезнёву, но ей казалось, что она ещё спит. Короткий, длинный, два коротких… она села в кровати, зажимая рукой бешено заколотившееся сердце. Что это?! Почудилось? Приснилось? Это же сон, нет, это только сон. Но после пятисекундной паузы три коротких звонка. Не приснилось и не почудилось. Она встала и, как была, в одной рубашке, не зажигая света, пошла к двери. И вместо нормального: «Кто там?» – сказала:

– Как сердцу выразить себя?

Из-за двери знакомый голос ответил:

– Другому как понять тебя. Это я, Ася.

Она распахнула дверь.

– Входи, Крот.

Пароль исключал любые расспросы, и Селезнёва просто ждала его слов, готовая ко всему.

– Мне надо в Сосняки утром. Я отдохну у тебя.

– Конечно, вот на диване. Раздевайся и ложись. Я сейчас.

В крохотной гостиной – она же столовая и кабинет – стоял старый, но вполне крепкий диван. Бурлаков снял и повесил на спинку стула пиджак, опустил узел галстука и расстегнул манжеты. Он, сидя на диване, расшнуровывал ботинки, когда Селезнёва, уже в халате, принесла подушку, две простыни и одеяло.

– Ага, спасибо, Ася. Простыни лишнее, обойдусь.

– Я же сказала, раздевайся. Сменки нет? Ну вот. Я хоть наскоро простирну и выглажу. Поедешь в приличном виде.

Он медлил, и она засмеялась.

– Ты никак стесняешься, Крот.

– Нет, – улыбнулся Бурлаков. – Просто устал.

– Тогда ложись и спи. Когда тебя будить?

– Сам проснусь. Ты-то сама, когда уходишь?

– В семь.

– Годится, – кивнул Бурлаков, развязывая галстук.

Когда Селезнёва вышла, он быстро разделся, постелил себе и лёг. И войдя забрать его вещи, она застала его уже спящим.

Против обыкновения, ни Женя, ни Андрей не спорили с ним. Эркин убрал со стола, вымыл посуду и пошёл в ванную. Женя и Андрей наверняка уже легли, и он не стал запираться. Мылся долго, но без особого удовольствия. Да, всё обошлось, Андрей с ним, вот только на душе погано.

Когда он выключил воду и раздвинул занавес, то увидел Андрея. Тот сидел на бортике ванны и явно ждал его. Эркин снял с вешалки полотенце и стал вытираться.

– Я не хотел обидеть тебя, – начал первым Андрей.

– Я знаю, – вздохнул Эркин.

Он вытер голову, помотал ею, чтобы волосы стряхнули остаток воды, и надел халат. Сел рядом с Андреем.

– Отсюда я не уеду, – Андрей стукнул кулаком по бортику. – Мёртвым увезут!

Эркин кивнул.

– Может, и обойдётся. Я… всегда на твоей стороне. Но он – твой отец. У него права на тебя, понимаешь? И кровь у вас одна, – Эркин покосился на красного насупленного Андрея, невесело улыбнулся. – Я тоже, конечно, сдуру психанул. Ты ж не думал… понимаешь, это нас, – он заговорил по-английски, – рабов, так ставили и приказывали. Это твой отец, люби и почитай. Я ж рассказывал тебе. Я и… меня надзиратель, Грегори, лупцевал, что я к Зибо, мне его отцом дали, непочтителен, а тут… я и вспомнил.

– Я не хотел, брат. Прости меня.

Эркин