— Уходим через стену. Ты лезешь первый, вот здесь.

Сеид, подсаженный Семёном, принялся карабкаться по выкрошенной каменной кладке. Отдуваясь, он влез на вершину, и в этот момент коротко свистнула стрела, и Сеид с пропоротой грудью кувырнулся обратно.

— Вот так, — спокойно произнёс белобородый. — Он всегда был дураком. Жаль его, второго такого обормота уже не сыщу. Зато сами живы будем. Ты дерёшься лучше Сеида, поэтому я выбрал тебя. Запомни: ты раб, тебя разбойники, когда вон его выручали, из ямы увели, чтобы перепродать. Дай-ка я тебя свяжу, тогда тебе любой поверит. Вернёшься в яму — и все дела. А потом, когда меня придут выручать, вместе уйдём.

— А сейчас ты как? — спросил Семён.

— Себя тоже свяжу, — пояснил старец.

Он извлёк откуда-то из-под лохмотьев короткую веревку, разрезал её пополам ножом, который ещё вчера не забыл выдернуть из тела стражника, аккуратно прицепил нож на пояс мёртвому Сеиду, потом скрутил Семёну руки. Второй кусок разложил на земле, сложил руки за спиной, просунул в хитро подготовленные петли, дёрнулся пару раз и тоже оказался прочно связанным. Подмигнул Семёну, сказал весело:

— А стражники, когда нас отыщут, ногами всё равно попинают.

Так и случилось. Только одного престарелый разбойник учесть не мог. Когда стражники, сорвав злость, отдышались, старший перевернул постанывающего старика, всмотрелся в лицо и злорадно спросил:

— Кто же тебя связал, Дуран-ата?

— О чём ты говоришь, добрый человек? — плаксиво переспросил старик. — Разбойник, что валяется у стены, связал и меня, и вот этого раба. Негодяй сполна получил за свои злодейства. А вы, доблестные воины, чем обижать несчастных, которые и без того слишком наказаны, лучше бы поймали двух сообщников убитого головореза, которые сумели бежать.

— Мы их уже поймали, — сообщил начальник. — Вот один, — удар сапога пришёлся под рёбра старику, — а вот и второй… — на этот раз досталось Семёну.

— За что, драгоценный?! — заученно взвыл Семён. — Я невольник персидского купца, хожу с ним уже пять лет, это весь базар подтвердить может!

— Кто ты такой, мне неизвестно, — согласился командир, — а вот твоего приятеля люди признали. Это знаменитый разбойник Мустафа Дуран. Не знаю, слыхал ли ты в Персии это имя, а здесь оно всякому известно.

Семён тоже слышал о Мустафе, который днём был суфием, а ночью бандитом. Вот он какой, знаменитый разбойник, с виду и не подумаешь. Впрочем, бить он умеет хлёстко, это Семён на себе испытал.

Связанный старик внезапно немыслимым образом извернулся, разом освободив руки. Во мгновение ока Сеидов нож очутился в его руке, лезвие полоснуло поперёк брюха воинского начальника, а сам Мустафа прыгнул в пролом и исчез из глаз.

Командир охнул и, схватившись за живот, опустился на землю. Стражники заорали, размахивая оружием, кто-то кинулся к раненому, кто-то бросился на Семёна, и лишь псарь, не растерявшись, быстро спустил со сворки рвущихся сансунов. Через минуту лай сменился рычанием, заглушившим отчаянный вопль и хрип. Мустафа Дуран прекратил многогрешное житие.

Семёна били ещё раз, но, понимая, что хоть кого-то надо доставить по начальству живым, добивать не стали, а сковав понадежнее, поволокли обратно в святой город.

На этот раз Семёна спустили в яму перед мечетью Омара, где держали самых опасных преступников. Оттуда через пару дней и выручил своего раба чёрный от гнева Муса. Кому и какие бакшиши принёс ыспаганец — неведомо, но терять дорогое имущество купчина не захотел, и неудачливого беглеца, допросив, вернули хозяину. На допросе Семён свалил побег и убийство стражника на Мустафу и Сеида. Кадий оставался в сомнении, но бакшиш решил дело, и в положенный срок Семён покинул город, где мечтал обрести Христа, а обрёл лишь двух разбойников.

Стоит ли говорить, что свою порцию колотушек Семён получил и от Мусы. Почему-то особенно хозяина разгневало, что Семён не сберёг драного халата, а вместо него нацепил абу.

— Так и будешь ходить! — орал Муса.

— Так и буду, — соглашался Семён и тут же перечил: — Но моей вины нет никакой. Кто меня в яму к разбойникам спустил?

Муса ярился, размахивая плетью, а Семён лежал, будто бы избитый до полусмерти, и надеялся, что от злобы Мусу кондрашка хватит.

Через день Муса понял, что опрометчиво велел Семёну отныне ходить в колючей абе. Встречные, видя фигуру, завёрнутую во власяницу, думали, что встретили святого паломника, здоровались с Семёном прежде, чем с Мусой, и просили благословения. Семён важно кивал, будто бы благословляя, а Муса исходил желчью, но ничего не мог поделать.

Таким порядком торговцы прошли Палестину и Сирию, месяц торговали в Ляп-городе, где иезуиты консисторию держат и, бывает, выкупают рабов, если они пожелают в папёжную веру перейти. Семён со святыми отцами переговорил и остался при Мусе. Лучше тело в неволе держать, чем душу. Хватит уже, помолился Аллаху, покуда был в янычарах.

Там же, в Ляпе, прослышал Семён и о судьбе патриарха Парфения, который понудил его покориться войсковому мулле. Как ни вертелся первосвященник, как ни угождал, но всё же не миновал новой опалы, оказавшейся жесточей всех предыдущих. Хозяин Топкапы-сарая отдал приказ, кир Парфения в четвёртый раз лишили сана, усадили в каик, будто бы отправляя в ссылку, а там удавили и, запихав в мешок, кинули в море. Старая лиса через свою хитрость гибнет.

Из Ляп-города Муса повёз перекупленные европейские сукна в Тебриз, оттуда, нагрузившись белой солью, в горный Шираз. Затем купца шатнуло к Багдаду, где Муса сговорился с пришедшими с юга бедуинами, получил у них быстроногих арабских скакунов и погнал их в Индию, делийскому султану. Коней довели благополучно, взяв на торгу большие деньги. В Индии мусульманской и языческой Муса крутился больше двух лет, хватая одно, продавая иное, нагружаясь перцем — горьким, душистым и белым, гвоздикой, тонкими листками корицы, жгучим порошком лаго, кардамоном и киимоном, терпким мускатом и сладостным мускусом. Там, в Индии, Семён насмотрелся и на дивных зверей, и на странных людей — факиров и чудодеев, что сами себя ножами протыкают, на угольях спят и играются с ядовитыми аспидами. В индусских землях хозяин малость нрав укоротил, понимая, что здесь не только Семён, но и сам Муса иноверец. Однако время прошло, и, нагрузившись пряностями и тончайшей, завёрнутой в хлопковую вату фарфоровой посудой, выторгованной у китайских гостей, купец отправился к дому. Помалу сбывая драгоценный товар, вновь прошёл всю Персию до самого турецкого Трапезуна, а оттуда обратно, через земли лазов, в знаменитый тонкими тканями город Муслин.

Город Муслин известен не только дорогими шелками, но особо тем, что в его пределах обитает глава