Затем я очутился среди домов. Один из них был охвачен пламенем, языки огня били сквозь крышу. Я побежал дальше и оказался между зданиями. Вокруг никого, потом кто-то промелькнул передо мной. Оказалось, женщина. Я поймал её за руку, взял за подбородок и повернул лицом к себе, чтобы рассмотреть при свете. И кто, ты думаешь, это был, Мэгги?

Жена облизнула пересохшие губы.

– Это была я, – сказала она.

Он изумлённо глянул на неё:

– Ты догадлива. Да, это была ты, именно ты. Понимаешь, не просто похожая на тебя. Это была ты, ты сама. Я увидел ту же самую душу в твоих испуганных глазах. Ты была бледна и удивительно красива в зареве пожара. У меня тут же возникла неотвязная мысль: увести тебя отсюда, чтобы ты была моей, только моей, в моём доме, где-то у подножия холмов. Но ты вцепилась ногтями мне в лицо. Я вскинул тебя на плечо и стал искать пути назад, подальше от этого дома, объятого пламенем, – назад в темноту.

И тут случилось то, что я запомнил лучше всего… Тебе плохо, Мэгги? Дальше не рассказывать? Боже! у тебя тот же взгляд, что и ночью, в моём сне! Ты пронзительно кричала. Он примчался в свете пожарища. Голова его была непокрыта, волосы чёрные и курчавые, в руке сверкал меч, короткий и широкий, чуть длиннее кинжала. Он бросился с ним на меня, но споткнулся и упал. Одной рукой я держал тебя, а другой…

Жена вскочила на ноги, лицо её перекосилось от боли и ненависти.

– Марк! – вскричала она. – Мой ненаглядный Марк!.. Ах ты, животное! Зверь! Зверь!

Зазвенели чашки, и она без чувств упала на обеденный стол.

* * *

Они никогда не говорили об этом странном происшествии, случившемся на заре их супружеской жизни. Тогда на мгновение отдёрнулась завеса прошлого, и некая мимолётная картина забытой жизни предстала перед ними. Но завеса тут же задёрнулась, чтобы не открываться уже никогда. Жизнь Браунов проходила в довольно узком кругу – для мужа он ограничивался магазином, для жены – домом; и всё же с того летнего вечера новые и более широкие горизонты смутно обозначились перед ними благодаря посещению развалин римской крепости.

1911

Переулок Скудамор, что ведёт к Темзе, сдавлен двумя рядами громадных каменных домов, скудно освещается убогим светом редких газовых фонарей и потому имеет по ночам вид мрачный и неприветливый. Его тротуары узки, а мостовая вымощена крупным булыжником, так что никогда не смолкающий стук колёс ломовых телег, проезжающих по переулку, напоминает грохот морских волн. Несколько домов старинной архитектуры рассеяны между громадными домами промышленных и торговых фирм. В одном из этих домов на полдороге к Темзе, по левой стороне улицы, живёт известный доктор – Горас Селби. В сущности говоря, это несколько неподходящий квартал для столь крупного медицинского светила, но специалист, имеющий европейскую известность, может не стесняться в выборе места жительства. К тому же больные, с которыми приходится иметь дело доктору Горасу Селби, обыкновенно бывают рады всякому обстоятельству, облегчающему им возможность явиться к нему незамеченными.

Было всего только десять часов вечера. Тяжёлый грохот экипажей на Лондонском мосту превратился теперь в еле слышный, неясный гул. Шёл сильный дождь, и газовые рожки тускло светили сквозь мокрые стёкла фонарей, бросая на мостовую круглые пятна желтоватого света. Воздух был наполнен шумом падавшего дождя и потоков воды, вырывавшихся на тротуар из водосточных труб. Во всём переулке была видна только одна человеческая фигура: у дверей дома доктора Гораса Селби стоял мужчина.

Он только что позвонил и ждал, когда ему отворят. Свет фонаря у подъезда падал на его мокрый плащ и бледное, нервное, но красивое лицо, с каким-то особенным, с трудом поддающимся определению выражением, напоминавшим одновременно и испуганную лошадь, у которой, обнажая большие белки, широко раскрыты глаза, и беспомощное, растерянное лицо плачущего ребёнка. Лакей, отворявший дверь, сразу узнал в нём пациента. Этот испуганный взгляд и растерянное лицо были обычным явлением в передней доктора Гораса Селби.

– Доктор дома? – спросил посетитель.

Человек замялся:

– У них гости, сэр. Они не любят, когда их беспокоят не в приёмные часы.

– Скажите доктору, что мне непременно нужно его видеть по очень важному, неотложному делу. Вот моя карточка. – И трясущимися руками посетитель стал доставать ее из бумажника. – Моё имя – сэр Фрэнсис Нортон. Скажите ему, что сэр Фрэнсис Нортон из Дин-Парка хочет непременно его видеть.

– Слушаюсь, сэр. – Лакей взял карточку и сопровождавший её золотой. – Ваш плащ я повешу здесь, в передней, – сказал он. – Он совсем мокрый. Теперь пожалуйте в кабинет, а я пойду схожу за его милостью.

Молодой баронет очутился в большой, высокой комнате, устланной толстым и мягким ковром, который напрочь заглушал звук шагов. Тусклый свет двух газовых рожков, отвёрнутых только наполовину, и какой-то неопределённый ароматический запах, наполнявший комнату, придавали ей отдалённое сходство с исповедальней. Он сел в блестящее кожаное кресло, стоявшее у камина, в котором тлели уголья, и окинул комнату мрачным взглядом. Стены её были уставлены шкафами с толстыми книгами в тёмных переплётах с тиснёнными золотом заглавиями на корешках. Перед ним на высокой, старомодной каминной доске из белого мрамора в беспорядке валялись вата, бинты, мензурки, а также стояли маленькие бутылочки. Как раз против него стояла бутылка с широким горлышком, содержавшая медный купорос, и другая, поуже, в которой лежало что-то похожее на обломки черенка сломанной трубки, и на ней был наклеен красный ярлык с надписью: «ляпис». На каминной доске и большом столе лежало множество всевозможных инструментов: термометры, шприцы, иглы для подкожных впрыскиваний, бистури и шпатели. На том же столе, справа, находились пять томов написанных доктором Селби сочинений по его специальности, а слева, на красном медицинском указателе, лежала громадная стеклянная модель человеческого глаза величиной с репу, которая, раскрываясь посредине, демонстрировала хрусталик и двойное дно.

Сэр Фрэнсис Нортон никогда не отличался наблюдательностью, и, однако, он рассматривал все эти мелочи с величайшим вниманием. Он заметил даже, что пробка на одной из бутылок с кислотами была вытравлена кислотой, и поймал себя на мысли о том, что доктору следовало бы употреблять стеклянные пробки. Крошечные царапины и маленькие пятна на покрытом кожей столе, химические формулы, нацарапанные на ярлыке какой-нибудь склянки, – даже самая незначительная деталь не ускользнула от его внимания. Его слух также необычайно обострился. Тяжёлое тиканье больших чёрных часов над камином почти болезненно отдавалось в его ушах. Но, несмотря на это, несмотря даже на толстые деревянные стены старинного дома, до него доносились голоса людей, разговаривавших в соседней комнате, а иногда до его слуха долетали даже отрывки фраз из их разговора.

– Почему вы отдали взятку? – ясно расслышал он чей-то голос.

– Но что же я мог сделать без козырей? – возражал на это чей-то другой голос.