И все же… Они не чувствовали ее ненависти. Они не чувствовали ее страха. И когда ей удавалось произнести несколько слов, она говорила о том, что воля Великого Господина в конце концов восторжествует. Жрецы в ответ кричали, угрожали ей, обещали все более страшные пытки, но все их угрозы разбивались о стену спокойствия и убежденности пытаемой ими женщины. Это спокойствие растекалось все шире и шире по залу, как незаметно выходит из берегов и разливается по окрестным берегам вдруг переполнившийся водой ручей по окончании сухого сезона, когда проходят первые дожди.

Один за другим те, кто собрался в зале, прекращали издеваться над Пакс или, понукаемые жрецами, делали это все с меньшей охотой. Она была столь слабой и столь беззащитной, столь истерзанной, что… что они вдруг представили себе сестер, подруг, матерей — всех, кого они знали и кто мог оказаться на ее месте. Когда они пришли в этот подземный черный зал, то думали, что им доставит удовольствие увидеть паладина — не гордого и могущественного, на прекрасном коне, а униженного и измученного. Но почти все они знали, кто такая Пакс, знали, что ей пришлось пережить. По крайней мере всем была известна ее история, начиная с того года, когда ей пришлось покинуть Фин-Пенир и жалким трусом, убогой нищенкой ходить по городам и деревням, боясь даже попросить себе кусок хлеба. Все знали, что она родилась в бедной семье простого крестьянина. Какой же был смысл в том, чтобы унизить дочь пастуха, которая к тому же уже познала весь возможный стыд и унижения? Кое-кто из присутствовавших раньше был солдатом. Им не нужно было объяснять, откуда на теле мучимой женщины множество шрамов: мало на ком из них не было таких же, общих для всех солдат ран, полученных за годы тяжкого ратного труда. Эти люди понимали, что они не станут храбрее, не докажут свою доблесть, переломав кости связанному по рукам и ногам такому же солдату, как и они. А те, кто поначалу хохотал, глядя, как происходит поругание девственности, и даже многие из тех, кто присоединился к этому с охотой и удовольствием, теперь переводили взгляд с того места, где еще недавно лежала мертвая служанка, в тот угол, где по-прежнему валялось тельце истекшего кровью, истерзанного кнутом ребенка. При этом они ощущали что-то похожее на стыд — за себя, за то, что они могли поставить удовлетворение своей похоти в ряд с другими адскими издевательствами над людьми. Все понимали, что Паксенаррион не представляла для них никакой опасности. Многие задавались вопросом, почему они решили, что им нужно ее бояться и за что-то ей мстить. Паладины никогда не обижали беззащитных и не нападали на безоружных, а опасность… опасность исходила от кого-то другого и… и похоже, от тех, кто избрал для себя символом рогатый круг Лиарта, от тех, кто с восторгом орудовал шипастым кнутом и раскаленными цепями.

Мало-помалу настроение собравшейся в подземелье толпы стало меняться. Почувствовав, что нестойких подданных начинают мучить сомнения, жрецы не могли не попытаться пресечь опасные мысли в зародыше. Но страх перед ними не помог восстановить былое настроение толпы. А когда жрецы занесли клинки над далеко не случайно выбранными жертвами, жажда крови и звериный восторг при виде чужих страданий сменились в душах большинства присутствовавших внутренним смятением и каким-то неясным, еще не оформившимся сочувствием к жертвам. Час шел за часом, сгоревшие факелы меняли на новые, день сменялся ночью, ночь переходила в новый день. Постепенно многие из тех, кто пришел в храм Лиарта убежденным в правоте темных сил, к собственному удивлению, стали смотреть на мир совсем по-другому.

Пакс едва ли смогла бы уловить это изменение в настроении и мыслях тех, кто пришел посмотреть на ее мучения. В те редкие минуты, когда она приходила в себя, она вынуждена была собирать в кулак всю волю, чтобы сохранить верность не только своим богам, но и самой себе, своему былому "я". Иногда силы оставляли ее, и она чувствовала, как ее душа погружается в отчаяние, смешанное с отвращением, презрением к самой себе. В эти минуты она старалась сосредоточиться на том, чтобы изгнать из себя гнев и ненависть, принимая боль как неизбежное испытание, как часть некогда избранного ею пути. Когда ей начали ломать пальцы — фалангу за фалангой, кисти — кость за костью, запястья, она изо всех сил стремилась подавить в себе страх остаться калекой. До этого мгновения она цеплялась за надежду, что, если ей удастся выжить, она по крайней мере рано или поздно залечит ожоги и раны и будет способна держать в руках оружие. Теперь она поняла, что на это надежды нет, но осознала также и то, что если ей удастся пройти через эти адские муки и выжить, ей будет дано большее, чем просто способность держать в руках меч: она сможет жить и быть паладином Геда, если сможет хотя бы дышать, в то время как вполне могла бы дожить до глубокой старости целой и невредимой и остаться никем. Выбор был сделан ею когда-то давно. Она сама выбрала свою судьбу, сама добивалась всю жизнь того, чего сумела добиться, и никто, кроме нее самой, не мог заставить ее отказаться от этого выбора. Изнасилование, чего раньше она боялась как совершенно неведомой ей боли и унижения, оказалось ничем не страшнее любой физической боли. Она ничего не потеряла, ибо ничего не имела: никогда не рассчитывала на получение удовольствия от своего женского тела, никогда не задумывалась над тем, что физическая близость может быть венцом внутренней близости двух людей. В очередной момент беспокойного забытья Пакс показалось, что сама Алиания явилась к ней со словами утешения и поддержки, но что в те минуты было рядом, а что лишь привиделось в кошмарном бреду, — этого Пакс определить не смогла бы. Все, начиная от боли и кончая видениями, перемешалось в ее сознании, проникая сквозь полуразмытую границу между чудовищной реальностью и потусторонним миром.

В очередной раз стражники подняли Пакс на ноги, чтобы ее было видно со всех концов зала. Помещение было набито людьми до отказа. Видимо, все понимали, что дело подходит к концу. По команде жрецов стражники швырнули Пакс на пол.

— Признаёшь ли ты власть нашего Повелителя над собой? — спросил ее один из жрецов, приподняв носком сапога голову Пакс, чтобы видеть ее лицо.

— Я во власти Геда и Великого Господина, — с трудом размыкая губы, произнесла Пакс. К невероятному ее изумлению, голос ее прозвучал куда громче и четче, чем она могла предположить.

— Ты ни на что не годный кусок истерзанного мяса! Ты отдана в жертву нашему Повелителю, как он того и пожелал, — ледяным голосом сказал жрец. — Если ты сейчас же не признаешь его своим господином, тебя ждут раскаленные камни.

Пакс молчала.

— Что, захотела стать беспомощной калекой? — усмехаясь, спросил ее жрец.

— Нет, — ответила она, — я хочу быть паладином Геда. — И вновь она почувствовала едва заметное прикосновение к голове, после чего словно невидимая, зыбкая, но в то же время прочная пелена отделила от нее ее боль. Чтобы скрыть досаду, жрец изобразил усмешку и пнул Пакс сапогом в лицо.

— Паладин Геда? Ты, видимо, совсем помешалась от боли, мешок с костями и кровью! Ну что ж, получай то, что заслуживаешь, паладин Геда. Я тебя предупредил, но ты сама выбрала себе путь.

Взрыв боли прокатился по ногам Пакс и по всему ее телу, когда ей в коленные сгибы положили раскаленные камни и связали согнутые ноги ремнями. Она сжала кулаки, забыв о том, что кости на руках у нее переломаны, но даже эта боль не смогла заглушить ту, что шла снизу, от ног. Теряя сознание, Пакс лишь стискивала зубы, чтобы меньше стонать.