– А если на рубли перевести? – Кочегар хохотнул и погладил доску приборов, где мерцали лампочки. – Вот это бронепоезд, мать его…

– Не ругайся, – одёрнул машинист. – Видишь, дама в гостях.

– Извиняйте, – пробормотал кочегар и, подойдя к профессору, тихо спросил: – Это что за краля? Откуда она здесь?

– Любезный, – прошептал профессор, наклоняясь к уху кочегара. – Кто списки пассажиров составлял?.. Нишыстазила? Или вы? Или вы с ним заодно?

Черномазое лицо кочегара вытянулось от изумления и побледнело – от оскорбления.

– Ты что плетёшь, лупоглазый? – сердито сказал он, глядя в разнокалиберные стекла очков профессора.

– Это вы здесь лаптей наплели! – возмущённо зашипел Психофилософский. – А я поверил, связался с вами…

Машинист, загруженный работой, забыл про человека из племени ацтеков, – именно его пообещал привести профессор, а привёл какую-то барышню. И, судя по всему, барышня эта из племени русичей – видно по глазам, по волосам; машинист хоть и занимался сложными маневрами и лазерною пушкой, но всё-таки успел рассмотреть миловидное и скромное личико.

И надо сказать, это личико приглянулось ему с первого взгляда. И потому машинист наконец-то в открытую повернулся к девушке. Он вышел из тени и, поправляя белые перчатки, улыбнулся нежною улыбкой – сам того не замечая.

– Смотрите! – сказал он, показывая белой перчаткой. – Там, по курсу, двойная звезда. Сейчас произойдёт термоядерный взрыв колоссальной силы, и мы с вами, гражданочка, увидим рождение новой звезды.

И вслед за этими словами впереди по курсу что-то ярко вспыхнуло, и гражданочка, внутренне охнув, заплакала вдруг – прослезилась от какого-то странного чувства; ей показалось, что яркая вспышка произошла где-то под сердцем у неё – там зародилась новая звезда, звезда любви.

– Не понял, – удивился машинист. – Неужели вы так сильно перепугались?

– Нет, – прошептала девушка, сквозь слёзы глядя на машиниста и плохо видя его лицо. – Простите…

– А что? В чём дело-то? – суховато спросил он.

Сухость эта смутила её. Уже не глядя на машиниста, она достала носовой платок – промокнула под глазами и отвернулась. Да и в самом деле, что она могла ему сказать? Она ведь и сама была не в силах разобраться, почему её так сильно – так неодолимо! – вдруг потянуло к этому незнакомому человеку.

– Мне сказали, что здесь, – пролепетала девушка, – я смогу увидеть Златоуста.

Лицо машиниста вдруг стало белее перчатки, которую он в тот миг держал у подбородка.

– Помощник! – раздражённо рявкнул машинист, поворачиваясь. – Почему здесь посторонние? Мы приступаем к серьёзным манёврам, а тут…

Обиженно поджав губу, девушка фыркнула и вышла из кабины.

2

А поезд-невидимка в это время начал стремительно снижаться, реактивным гулом распарывая воздух и наполняя атмосферу лёгким запахом гари.

Горы и долины прорисовались внизу. Кучевые облака. Море – или озеро? – блеснуло разбитым гигантским зеркалом. Стая перелётных птиц затрепетала на горизонте. Вожак, почуяв странную железную тучу у себя на пути, издал тревожный крик и первым кинулся вниз – птичий стройный клин сломался, сухими осенними листьями бесшумно ссыпаясь на землю.

Замедляя безумный бег, поезд-невидимка – при помощи волшебной кнопки превращений – мгновенно превратился в обыкновенный, зримый состав на тяжёлых и грубых колёсах. И глотка у него оказалась грубая, лужёная – поезд ухнул могучим филином и чуть набок не опрокинулся; в кабине слишком резко включили торможение. За хвостовым вагоном громко хлопнули, раскрываясь и гудя на ветру два или три, или целых тридцать три тормозных парашюта – зацвели голубыми и оранжевыми бутонами. Из-под колес посыпалась крупная искра, будто пшеница из дырявого мешка. Заскрежетали, заныли тормозные колодки, осатанело загремели буфера, плоскими лбами налетая друг на дружку.

Двигатели стихли, но могучий поезд по инерции метров двести ещё – словно мощный рубанок – страшно строгал колёсами серебряную стружку, приземляясь на какую-то горную гряду. А потом поезд опять бесшумно, медленно поплыл по-над землей, не касаясь ни былинки, не тревожа ни пылинки, но движение это было уже на самом излёте – на последнем дыхании реактивного сопла. И вот остановились наконец-то. И все звуки тоже словно бы остановились, замерли. Тишина обступила состав. Тягучая, пахучая такая тишина – как будто мёдом её обмазали. И только потом – через какое-то время – стали слышны звонкоголосые птахи, в праздничных платьицах сидящие на деревьях под самыми окнами, стёкла которых были кое-где разбиты. И в эти разбитые стёкла – лазурными и ароматными волнами – струился воздух неземного царства, воздух первозданный и целительный, который может быть только в раю.

1

Если бы кто-то сказал капитану океанского лайнера, что он изменит курс просто потому, что ему это внушили на расстоянии, на расстоянии в тысячу миль – капитан Бранческо Теккинора расхохотался бы в лицо шутнику или бокал шампанского выплеснул бы в рожу такого шутника. Капитан был волевой – Школа Капитанов не признаёт людей другого склада. И всё же это факт. И с этим нужно было согласиться. А иначе капитану пришлось бы идти под суд – за самовольное изменение маршрута; скандал в ту пору на борту был грандиозный; в каютах первого класса находились влиятельные люди, которые подобных шуток не понимали и не прощали.

Суровый суд – с большими перерывами на лечение капитана – длился в общей сложности два с половиной года. И накопилось около пятнадцати томов этого странного дела – каждый том страниц по двести, если не больше.

В первых томах рассказывалось об устройстве океанского лайнера. Он был настолько огромен, что при его прохождении по главной Лазурной гавани пассажиры, находящиеся на верхней палубе, спокойно могли заглянуть в широкие зелёные глаза стометровой статуи – символ Свободы и Демократии, который, впрочем, так и остаётся только символом; никогда и никакой народ не будет свободным, и никогда не восторжествует демократия хотя бы потому, что само это слово содержит не только намёк на народ «демос», но тут ещё и «демон» на себя намекает. Однако же, всё это к делу не относится.

Итак, огромный лайнер вышел из главной Лазурной гавани, и выходом этим командовал, конечно, сам капитан – сорокадвухлетний Бранческо Теккинора. Капитан, естественно, гордился этим лайнером. Гордился тем, что именно ему был доверен такой роскошный плавучий город, в котором вольготно разместились теннисные корты, рестораны, казино, кинотеатры, библиотеки, бальный зал, бассейны, вертолётная площадка – всего не перечесть.

Находясь на капитанском мостике – иногда едва ли не вровень с облаками – Бранческо ощущал себя Господом Богом, весело идущим по воде. Это ощущение усиливалось во время капитанской вахты – в полночь, когда прямо впереди по курсу открывалась великая звёздная прорва. Небеса горели и вверху, и внизу, алмазно раздваиваясь на поверхности океана. А если ещё вахта приходилась на полный штиль, да ещё на полную, морской водой промытую луну, – в душе капитана возникало такое потрясающее чувство, которое никто понять не сможет, пока не побывает в роли командира вот этого плавучего могущества. Ликуя в душе, торжествуя и возносясь куда-то выше седьмых небес, Бранческо Теккинора однажды ночью, покинув мостик, позволил себе стаканчик хорошего рому, и с тех пор это сделалось неписаной традицией, чтоб не сказать, печальной пагубной привычкой. Скоро стаканчика рому стало уже маловато для того, чтобы в сердце усилился восторг и торжество – это уже достигалось только при помощи второго стаканчика. А вслед за тем уже и третий на подмогу приходил.