нипочём не обернуться. Та жалкая[11] была, добрая, зла на меня не держала… За то, видать, она её в пролубь-то и сунула… Чаво мыргаешь? Наливай давай… дачник!

Я подчинился. Приняли по второй.

— До сих пор не отпушшаеть… — таинственно сообщил он, отерев усы и бороду. Озабоченно оглянулся на дыру входа, где кромешная чернота майской ночи успела смениться серой предутренней мглой. — Светаеть… Ну, значит, сам шшас увидишь…

Я оглянулся. И то ли почудилось мне, то ли не почудилось, но пепельный полумрак заклубился, замерцал, будто и впрямь собираясь слепиться в Настину стень. Возможно, и слепился бы, однако в следующий миг снаружи послышался приглушённый нарастающий грохот, словно в нашем направлении шла по тряской дороге колонна разболтанных до дребезга грузовиков.

Это возвращались с ночной прогулки бочки с золотом.

Голубовато-серая полумгла вздрогнула, и недолепленная стень исчезла.

Недовольно крякнув, Степан Тимофеевич завинтил крышечку, хмуро глянул, сколько ещё осталось в бутылке и, забрав у меня порожний стаканчик, двинулся к сундуку.

— Шубейку-то скинь, — ворчливо повелел он, не оборачиваясь. — Подарил бы, да не могу — заветная…

Я вылез из затхлых мехов и помог уложить шубу поверх прочего платья. Тяжкая крышка со стуком легла на место.

— Ну так ты… энто… Клад берёшь али как?

Грохот снаружи придвинулся вплотную, и я на всякий случай отступил к стене, чтобы цепью по ногам не хлобыстнуло.

— Знаете… — откашлявшись, сказал я. — Может, я лучше, как Ефремка, приходить к вам буду?

Былинные плечищи затряслись от сдавленного смеха. Распотешила его, видать, моя просьба.

— Колдовству, что ли, учиться?

— Да нет… Просто поговорить…

— Энто ежели Бог позволит, — уклончиво молвил он, помрачнев.

— А может и не позволить?

— А то!..

ЭПИЛОГ

Обидно, однако наша с ним беседа прервалась, я считаю, на самом интересном моменте. Очень бы хотелось, к примеру, выспросить подробнее о причинах столь долгой, на триста с лишним лет затянувшейся мести. То ли неистовая Настя так и не смогла простить новому своему жениху саму попытку утопления, то ли Стенькина вина была куда серьёзнее, нежели ему представлялось: духовный наследник Волкодира, немыслимой силы колдун — он, вместо того чтобы противостоять прогрессу (рушить учуги, топить царства, хранить родные просторы от появления на них самолёток и самоплавок), ударился в столь милые народному сердцу пьянку, разбой и разврат.

Хотя одно другому не помеха — скорее подмога. Да, разбойничал, развратничал, но ведь при всём при том — рушил, топил, хранил! Ну не вышло, ну что ж тут делать? Однако Насте-то этого не растолкуешь — баба… Хотела, видать, большего.

И всё же триста лет! Помыслить страшно. Уж на что змеи были Стенькой разобижены — и тем его терзать надоело…

Особенно досадно, что не догадался я спросить о сроках второго пришествия. А ведь сколько легенд об этом сложено! «Придёт, непременно придёт и станет по рукам разбирать… Ему нельзя не прийти! Ох, тяжкие настанут времена. Не дай, Господи, всякому доброму крещёному человеку дожить до той поры, как опять придёт Стенька…» Боюсь, однако, что насчёт точной даты своего возвращения в мир Степан Тимофеевич и сам не шибко был осведомлён, раз выпытывал у меня, не слышно ли чего об Антихристе…

Много, много ещё о чём мы с ним тогда не договорили, но приближался рассвет, а согласно одному из преданий, если кто задержится в зачарованной пещерке до третьих петухов, так в ней навеки и останется. Подобная перспектива меня, сами понимаете, не прельщала. Петухи, правда, ещё не кричали ни разу (да и откуда бы им там взяться!), но бочки-то с золотом уже вернулись.

Пора было и честь знать.

И что-то стало мне, знаете, опять жутковато. Неловко вспомнить, но прощался я со Степаном Тимофеевичем суетливо, а то и подобострастно: пропятился с кивками и полупоклонами до самого выхода, а повернувшись, ощутил голой спиной прощальный тёплый поцелуй костерка и приостановился в сомнении. Ну с шубой — ладно, шуба — заветная, за неё вон с астраханского воеводы шкуру содрали заживо, но может, зипунишко какой попросить?..

Нет, не стоит. Наконец решился и ступил в зябкую утреннюю полумглу — примерно с тем же содроганием, с каким погружался вчера в майскую холодрыгу ночного ерика. Я и вправду не знал, прервётся сейчас моё умопомрачение или же продолжится, как ни в чём не бывало. Шагнул — и сразу был ошеломлён ослепительным солнечным светом. Снаружи-то, оказывается, дело давно уже шло к полудню.

Вроде многих чудес насмотрелся за ночь — так тут ещё и это…

Плотно зажмурился, а разъяв веки, словно бы проснулся разом. Именно словно бы, потому что никто не просыпается в стоячем положении с влажноватой одёжкой в руках. Ну, разве лунатики, но я-то точно не из их числа, поскольку, вернувшись в город, проверился-таки у дружка-психиатра на всех его орудиях пытки. Он даже лампой мне в глаза мигал. Хорошо ещё, удержался я и не рассказал о том, что со мной стряслось на самом деле. А так был признан вполне вменяемым.

Обернулся, ожидая увидеть всё тот же бугор, но уже без каких-либо признаков входа, однако за спиной обнаружился штакетник, а за ним домик — тот самый, что растворился вчера в лунном мареве, когда мы шли со Стенькой в неизвестном направлении от порушенных мною учугов.

— Да вот же он!

Со стороны ерика ко мне бежал мой дачный приятель, от которого я тогда и возвращался вброд, хватаясь за тростниковую плотинку.

— Ты где был? Там тебя уже с баграми ищут, полиция понаехала… Меня в свидетели загребли!

— С чего это вдруг?

От возмущения он даже отшатнулся.

— Как чего?! Как чего?.. На трое суток пропал!

На трое суток?.. У меня перехватило дыхание.

— Вчера хватились, — продолжал он взахлёб, — дача настежь, на ерике котцы поломаны! Ясно же — утонул по пьянке!..

— Жене… сообщили?.. — выдавил я, холодея.

— Пробовали! Нет её нигде! И телефон не отвечает!

Ну слава богу! Она же в Питере сейчас — наверняка новую симку поставила…

— Какое сегодня число?

— Ну ты даёшь!.. — Он покрутил головой, потом подсунулся поближе и с интересом заглянул в глаза. — А-а… У бабы, что ль, какой зависал?

Да-да, конечно… У бабы… Завис, а потом утопил…

Напряжение спало, а в следующий миг на меня нахлынула та радость, которую обычно именуют пьянящей. Три дня и три ночи? Так это мне, считай, повезло! Цыганское счастье! Могло ведь оказаться и тридцать три… и триста тридцать три… Хорошо бы в следующий раз учесть…

Хотя когда