Я не историк и не лингвист. Вы, наверное, это и так поняли по моей манере выражаться. Я даже не врач, несмотря на белый халат. Я рентген-лаборант, или, если прибегнуть к высокому стилю, радиографист. Иными словами, я нажимаю кнопки на мобильном рентгеновском аппарате. Поэтому я не стану посвящать вечер пятницы мучительным размышлениям о смерти языка, о том, как год за годом вавилонское столпотворение подбиралось все ближе и ближе к деревне Жбана, к его дому, к его астматическому горлу. Вчера приходили его внучки – они не знают ни слова по-курлыкски. С ним они говорят по-русски, с нами по-английски, а между собой – на смеси русского и украинского, которая называется суржик. У меня голова пухнет, когда я начинаю обо всем этом думать.

Между тем Жбан снова при деле. Он начинает с торжественной декламации алфавита, перетасованного по Лориным правилам: сначала гласные. Потом только шипящие. Когда с шипящими покончено, я передвигаю трубку. Теперь Жбан почти затыкает отверстие влажным от слюны подбородком. Он похож на тех самоубийц, которые нажимают курок винтовки пальцами на ноге. Я на мгновение представляю себе потолок, заляпанный мозгами Жбана. Кирдык курлыку.

На ноутбуке Лори программа аудиозаписи перерабатывает звуки в зигзаги и рыбьи скелеты. Когда Лори меняет масштаб, каждый звук становится похож на шелковичного червя, ползущего по ниточке. На одном мониторе неспешно изгибается двугорбая синусоида, на втором – точки, которых хватило бы на толстый роман, разлетаются и собираются в форму ануса. После трех-четырех перерывов на глоток воды и смену настроек Лори просит Жбана перечислить несколько слов, которые, по его мнению, лучше всего иллюстрируют определенные звуки. Русского она почти не знает, поэтому на самом деле обращается не к Жбану, а к переводчице. Наша переводчица – девушка с розовыми волосами, московская тусовщица по имени Алена. Алена удивительным образом сработалась со Жбаном. На Гэри с его безупречным русским он плевать хотел.

Девушка переводит. Жбан выслушивает ее, глубокомысленно кивает, задумывается. Сегодня слово, которым он иллюстрирует “цок”, содержит не меньше трех щелчков и означает “двузубые вилы для обращения с горячими горшками”. Если, конечно, Алена правильно перевела его объяснение. Толстый шотландец Гэри – наш лексикограф – хватает блокнот: такого слова еще никто не слышал. Алена и ее сиськи стянули эти вилы c пыльных антресолей жбановского пассивного словаря. Интересно, сколько всего сгниет вместе с его мозгом, когда настанет время. Я вижу, что Гэри думает о том же – даже сейчас, вправляя сегодняшний перл в оправу, он уже печалится. Черт, а что если у курлов и в самом деле были какие-нибудь страшно полезные слова? Вроде немецкого schadenfreude, или португальского saudade, или русского “сутки” – это слово я узнал от Алены, оно означает один день и одну ночь как единое целое. Может, у них каждый калибр вил назывался по-своему. Или они могли одним словом сказать “бедный, но счастливый”.

Дальше – неофициальная часть: Жбан рассказывает нам народную сказку. На этом этапе я убираю оборудование, сортирую снимки и вставляю неотбракованный материал в картонные рамки, помеченные датами и номерами. Рассказы у Жбана длинные; они прерываются приступами кашля. У нас их уже около семидесяти. Даже Лори расслабляется и позволяет микрофонам время от времени зашкаливать. Это звездный час Гэри: он изучает курлык уже много лет и, хотя до сих пор не может на нем говорить, все же, в отличие от нас, кое-как понимает Жбана. Гэри всеми силами это демонстрирует и упоенно хохочет через каждые две фразы, словно над удачной шуткой. Тем более удачной, что остальным она недоступна. Любая шутка на курлыке – не для посторонних.

В эти минуты кажется, что Гэри просто влюблен в Жбана. Должно быть, есть критическая масса общих знаний, которая автоматически приводит к любви. Со мной у Жбана нет ничего общего, хоть я и просвечиваю его насквозь. Я смотрю ему в глотку каждый день и ничего не вижу, не знаю, что искать. Я хорошо разбираюсь в микротрещинах, кистах и проглоченных машинках. Я не могу увидеть слова, спрятанные в стариковском горле.

Снимки, как всегда, производят жуткое впечатление. Челюсти Жбана – музей любительской стоматологии. Немногочисленные нижние резцы напоминают сваи вдоль старого пирса; за ними, как призрачный дюгонь, колышется толстый прозрачный язык. Я проставляю на снимках дату и номер, складываю их в стопку, выбрасываю несколько бракованных, где Жбан ерзал, и собираюсь отправиться в гостиницу – побриться и переодеться перед свиданием с Лори. Это будет второе настоящее свидание с тех пор, как мы трахнулись три месяца назад, после Хеллоуина. Первое прошло нормально – насколько нормально может пройти свидание в подобном месте между людьми, которые уже трахались после Хеллоуина. Кроме нас, никто в городе не праздновал Хеллоуин. Я оделся Вильгельмом Рентгеном. Никто не врубился. Гэри был Жбаном. Лори была кошкой. Или, может быть, медсестрой. Медсестра-кошка. Не стану отрицать, что жду сегодняшнего вечера с нетерпением.

И тут из мусорной корзины ко мне обращается Жбан. Ко мне и ни к кому другому из присутствующих.

* * *

Пять вечера. Уже часа три как стемнело. В начале января световой день продолжается около четырех часов. Ничего страшного, привыкаешь. Начинаешь ходить на свидания в пять.

Куда податься в городе? Есть два варианта. Один – это необъяснимо популярный ларек на краю грязного пустыря. Там продается местная версия равиолей. Называется “бууз”. Вкус – в точности как у любой другой версии равиолей в любой кухне мира: неплохо, но не равиоли. При этом ларек пользуется таким успехом, что его метастазы расползлись по всему пустырю: парусиновые навесы и складные стулья, утопающие в грязи под тяжестью местных задниц. Социальная функция заведения – как у “Дэйри Квин” на Среднем Западе: по ночам стайки подростков маячат под навесами, оглушают окрестности грохотом своих мопедов и бурятским рэпом.

Второй вариант – это ресторан / ночной клуб / кабаре / стриптиз-бар под названием, натурально, “Дикая лошадь”. Ни одна из его функций не преобладает над другими – просто так вышло, что некоторые посетители у стойки время от времени что-то едят, а некоторые женщины, которые прохаживаются по низкому помосту с микрофоном для караоке, время от времени раздеваются. Я надеюсь, что сегодня обойдется, хотя, по моим наблюдениям, Лори на это наплевать.

В гостинице “Звезда” у нас с Гэри отдельные комнаты с общим санузлом. Для нашей команды – все самое лучшее, а как же. Я вхожу с полотенцем на плече и вижу, что он прихорашивается перед запотевшим зеркалом. Он только что помылся. Стенки ванны одеты в шерсть.

– Свиданка? – спрашивает Гэри, яростно хлеща себя по щекам одеколоновой ладонью. Я молча раскладываю свои бритвенные принадлежности. У меня набор за триста долларов: бритва со светлой роговой рукояткой, кисточка с щетиной из барсучьего волоса, и все это упаковано в обойму из телячьей кожи, которая разворачивается в мягкое плоское полотно. Ничего подобного у меня в жизни не было. Я купил этот набор, к собственному изумлению, в московском дьюти-фри перед тем, как вылететь сюда. Как напоминание о цивилизации.

– Отличный наборчик, – в сотый раз говорит Гэри. Я знаю, куда он собрался. Он уже два месяца ходит к одной и той же проститутке. Они в той фазе, когда она начинает через раз отказываться от денег. Это плохо кончится.