Когда они наконец прибыли, после пересадок в терминалах, которые становились все меньше и темнее, голова агента на переднем сиденье успела, кажется, обрасти. Россия вызвала в памяти Кирша детскую поездку на студию “Парамаунт”. Аэропорт выглядел как пустырь, загримированный под аэропорт. Даже асфальт казался каким-то временным. Автомобиль был похож на макет. Язык звучал так, как американские подростки изображают немецкий.

На формирование этих мнений Итану было отпущено меньше часа. С аэродрома под Кировоградом, чьи скромные новостройки за липовой рощицей он принял было за Москву, его отвезли прямо в будущее жилище: старое деревенское поместье, окруженное новехоньким бетонным забором. Внутри ограждения помещался господский дом, деревянный и скрипучий, избушка садовника на высоких сваях и сад размером и формой с бейсбольный ромб. Бельевая веревка с двумя зубами влажных простыней улыбалась во всю ширь сада – от окна дома вдоль подстриженных вишен и до шеи деревянного петуха на коньке избушки.

– Здесь вы будете жить, – на безупречном английском сказал водитель, взяв из багажника одинокий рюкзачок Кирша. – Меня зовут Миша. Садовника зовут Денис Ильич. У него есть дочка, бывает здесь примерно раз в месяц. Вы можете с ней спать. В принципе никто вас не должен трогать, кроме случаев, когда надо съездить в город на беседу. Но через месяц-другой это будет происходить нечасто.

– Ага, – сказал Итан. – Понятно.

– Еда, порнография, “Нью-Йорк Таймс” по воскресеньям – это все моя забота. Я буду приезжать два раза в неделю. У меня есть ключ от дома, – водитель продемонстрировал ключ, – но нет ключа от верхнего этажа. Если вы наверху спите или дрочите – напишите список покупок, оставьте внизу на столе. Пока все в ажуре?

– Да вроде. Откуда вы знаете такие выражения, как…

– Если вам надо куда-то выбраться, я вас отвезу.

– Отлично.

– Не пытайтесь передвигаться самостоятельно. Избушка садовника спроектирована с расчетом на полный обзор периметра.

На протяжении следующего года Кирш покидал поместье четыре раза. Пару раз он выступал в телепередачах, потея под софитами и оглохнув от бубнежа собственного переводчика. В последний день его первой русской осени Кирша в страшной спешке доставили в местное отделение КГБ и попросили опознать человека по фотографиям. На больших глянцевых открытках был изображен комик Эмо Филипс. Смысл упражнения остался неясен.

Таинственный Миша исправно выполнял все запросы Итана, несмотря на их возрастающую сложность. С его помощью Кирш открыл для себя Трейси Лордс, которой в тот момент вопреки кажимости было всего шестнадцать. Он полюбил ее подростковую пухлость, ее целеустремленность: она была отличницей, серьезной и упорной. Она, казалось, кончала не оттого, что кончает, а оттого, что ей хорошо это удавалось, и Кирш на время нашел в ней родственную душу. У него тоже получалось все лучше.

Воскресный выпуск “Нью-Йорк Таймс” приходил с тринадцатидневным опозданием, то есть в один раз в пятницу, на следующей неделе – в субботу и т. д. Из-за этого разрыва Итан, сам того не желая, переключился на дореволюционный календарь – когда Россия заставляла любого, кто оказался в ее мгле, перепрыгнуть, скажем, из 4 июня в 22 мая. Потом настал День Передовицы – тот страшный день, когда в газете появилась редакционная статья про Эда Коча.

Поначалу Итан даже не понял, почему этот текст так его растревожил. Потом он наконец вычленил в колонке то самое раздражающее слово и в ступоре пялился на него несколько минут. Это было слово neighbourhoods, “районы” – написанное через u, как это делают только в Великобритании. Внутри черепной коробки застучала глухая барабанная дробь. Итан лихорадочно развернул страницу с результатами бейсбольных матчей. В них не было никакого смысла. Это были случайные, как в лотерейных билетах, как в иностранном телефонном номере, колонки цифр. “Нью-Йорк Таймс” оказалась подделкой. Настоящий выпуск, видимо, вышел под такой жуткой, такой катастрофической шапкой, что Кирша хватил бы кондрашка при одном взгляде на него. Теперь все ясно.

Вечером садовник обнаружил Кирша на картофельной грядке. Он довел дрожащего американца до дома и пил с ним до ночи, все время на что-то жалуясь на мелодичном, усыпляющем украинском.

Америка исчезала из комнаты Кирша подобно тому, как остатки романа постепенно стираются пеной дней: на подушке больше не остается длинных волос, общий шампунь заканчивается, и ты покупаешь не отягощенный воспоминаниями флакон; воспоминания испаряются или приукрашиваются задним числом.

У него был особенный мусор. То, что выбрасывал садовник, выглядело как скромные отходы скромного бытия – картофельная кожура, рыбья чешуя, очистки, опилки. Мусор Кирша сверкал яркими и щегольскими предметами. Треснутые коробки от компакт-дисков, пластиковые пакеты – все это здесь покупали, продавали и уж во всяком случае хранили даже без всякого содержимого.

Он принялся писать мемуары, по главе на каждый год жизни. Первые пять глав были очень короткими. На странице 456, в гуще подвигов его тринадцатого лета, кончились чернила в последней ручке BIC, и дочка садовника получила в подарок россыпь бесполезных желтых палочек – отличные сувениры. Большие университетские блокноты с разделителями и пружинкой уступили место тонким фиолетовым тетрадям с юным Пушкиным на задней обложке. Пушкин выглядел негром, и Итана это радовало.

В его третий советский Новый год, когда юморист поднял бокал с шампанским, приветствуя зрителей, американский телевизор отказался подчиняться пульту. На черном рынке совместимых пультов не оказалось, так что Кирш выбросил ящик и заставил Мишу купить здоровущий “Огонек” – к этому моменту Итан уже знал, что слово “огонек” означает “маленькое пламя”. Через три месяца, в полном соответствии с названием, телевизор загорелся. Миша, чертыхаясь, притащил чешскую “Шкоду”.

В распоряжении Итана было два государственных канала с балетом и погодой, новости Днепропетровска и случайные сполохи турецких передач сквозь бисерную кулису помех. По ЦТ-1 даже начали в какой-то момент показывать телевикторину, точную копию Jeopardy; еще через четыре года он знал почти все ответы.

2001, 2010

Перевод с английского Виктора Сонькина

Я всегда езжу в Азию во время эпидемий, – довольно сообщил сосед, распутывая шнур от шумоподавляющих наушников. – Пусто, чисто и дешево. Всюду скидки. САРС, птичий грипп, свиной грипп, теперь вот этот, как его, РВР – умирает-то каждый раз человек сто, а страху на миллион. Сингапур вообще сказка, там, стоит одному китайцу кашлянуть, тротуары месяц моют “пьюреллом”. Вот ты сколько заплатил за билет?

– Не знаю, – ответил я. – Я в командировке.

– Ага. Ага. Хочешь знать, сколько заплатил за него я? – он выдержал паузу, будто бы и вправду предоставляя мне возможность сказать нет. – Пятьсот долларов! Бизнес-класс! В оба конца!

Японская стюардесса в марлевой маске поставила нам на столики по бокалу шампанского. Из нагрудного кармана ее формы выглядывал цифровой термометр, что вкупе с маской придавало ей смутное сходство с медсестрой. Три фетиша в одном флаконе.