зала. Испугался, пацаны заметят и засмеют. Это теперь я перегнал, а тогда Дама была «Стамеской» — выше меня ростом. Сейчас у ёлки поцеловала умело, просунув мне в зубы язычок. Я бы подивился, если бы не забеспокоился: на мне смокинг — брюки свободные, пиджак расстегнут. Прикрылся крышкой от подарочной коробки…

Остались и отец с Дядей Ваней — разлить по «первыепятьграмм». И тут случилось: мэр сел… на пряник, Катькин подарок Хансу, оставленный ею не под ёлкой, а на стуле, на который и уселся мэр против графина с «граммами». Бросились спасать подарок. Откинули крышку коробки, пряник — в блин по дну, повидло — по стенкам. Что делать? Приняли свои по «первыепятьграмм», пальцами подхватили повидло. Отец закусил, а Дядя Ваня задержался.

— Здесь что-то написано, — склонился он над оборотной стороной крышки. — Франц, подай нож.

— Поздравление. Может не стоит читать? — предупредительно высказался отец. Как в воду глядел.

Я счистил ножом с картона кремовую помадку, читать вслух начал, да осёкся на первой фразе: две первые буквы в словах были заглавными. Первая «В» выведена синим фломастером — явно подставлена в тексте, написанном шариковой ручкой, синей же.

Было:

Жизни я тебе не дам.

Стало:

В Жизни я тебе не дам.

Понятно: Катька, упившись колой, внесла правочку в свой поздравительный Хансу текст. Коробку вернуть под ёлку не удосужилась, оставила на стуле, несомненно специально — чтоб уселись на неё.

Я прочёл:

— Жизни я тебе не дам.

— Читай дальше, — потребовал, нахмурившись и потянув поля шляпы на лоб, Дядя Ваня. Подставленную «В» он заметил.

— Читай, читай. — Отец, посчитав, что прочитанное только начало фразы или строфа стиха, потянулся за графином разлить «вторыепятьграмм».

Я, стараясь не прыснуть со смеху, продолжил:

— Если женишься на мне, в первую же брачную ночь яйца отщемлю. Лучше поклянись не просить моей руки.

— Стоп! — «врубился», отец. Отставив графин, спросил: — Там так и написано?

— Написано прописью, коряво — должно быть, не Катькиной рукой, она ведь у нас каллиграф, — попытался я выгородить сестру.

Отец и дядя Ваня, привстав, полезли носами в крышку, но я, не прочитавший ещё текст ниже, интуитивно опасаясь худшего, отстранился с вопросом:

— Постскриптум зачитывать?

Друзья сели. Дядя Ваня молчал, а отец — обречённо (и он, понял я, заметил-таки подставленную «В»), судя потому что оставил в покое свои мочки и потянулся за «граммами» — проронил:

— Всё читай.

Я прочёл, но дождавшись наполнения рюмок:

— P.S. В тесто этого пряника я пописала.

Друзья прятали глаза под полями белых шляп, а опомнившись, спросили оба сразу:

— Где подарок Ханса!

Я вспомнил, Катька, задолго до конца размена подарками, одна уговорившая бутылку колы, раскрыла, захлопнула книгу и тут же показала Хансу большой палец: одобрила. Подивился ещё, Катьке понравилась книга с фортепьянными концертами — в нотах ни бельмеса, к классической музыке никакой тяги.

Книга, как и ожидалось, оказалась на стуле, на котором Катька, пока Дядя Франц собирал ручеёк, пробавлялась пирожными со стола. Я подхватил увесистый «талмуд», отёр от крема и оливье, подал Дяде Ване.

Раскрыл отец, опередив, выхватив книгу у друга.

Под обложкой лежал лист с нотными линейками, поперёк которых — крупная надпись чем-то красным:

К Л Я Н У С Ь!!!

Ниже чёрной гелью:

НЕ ЖЕНЮСЬ НА ТЕБЕ

И приписка:

Буду очень признателен, если книгу вернёшь: ни чем другим не подвернулось тебя одарить, гадюка. Ты ею будешь! Вырасту, закончу консерваторию, руки, ноги тебе пообломаю.

Отец приблизил слово «клянусь» к носу, дал понюхать Дяде Ване.

Вошёл старик-чеченец. Тяжело дышал, папаха «генеральская» на глазах — великоватой ему оказалась. С порога большим пальцем сотрясал в пол — налейте мол. Я, один понявший жест, подал ему рюмку водки.

Занюхать Дядя Ваня подсунул чеченцу клятвенный лист.

— Кровью написано, — заключил старик авторитетно и из бутыли с чачей, метнувшись к ёлке, налил в три фужера…

За стол папаши, когда ручеёк вернулся в квартиру, уже не сели.

Хватились господ Вандевельде и Курта посреди ночи. Я рассказал дяде Францу, что произошло, тот, не на шутку забеспокоившись, бросился к телефону названивать. Мама и госпожа Вандевельде, примерявшие свои подарки в спальне, прибежали и сразу обратили всех внимание на «талмуд» и коробку с пряником, так непредусмотрительно оставленных папашами на столе. Дядя Франц в медвытрезвителе даже справился, а когда у дежурного по мэрии допытывался, мама забрала трубку и набрала номер своей «неотложки». Никто ничего не знал.

Дядя Франц попросил напомнить номер ресторана, но его опередили: метрдотель, рассыпаясь в извинениях (мама включила функцию «громкая связь»), пригласил прийти в заведение спешно:

— Господа мэр и Курт заявились с чеченцем и чачей. Старик поднял от ударных барабанщика и сам теперь барабанит. Очень, извиняюсь, много выпили. Ссорятся. Посетители поражены.

— Что?! Поражены? Чем?! Как?!

— Говорю, должно быть, с майором Францем Куртом. Мой сын под вашим началом срочную отслужил, остался на сверхсрочную, очень я вам благодарен, здесь скорее всего спился бы, или, ещё что хуже, женился, и наверняка бы спился. А так — под присягой, знаю, у вас в «вэдэвэ» не забалуешь.

— Да погодите вы с «вэдэвэ». Посетители поражены, чем, как.

— Господ Вандевельде и Курта, извиняюсь, ссорой. Пока те только кричат, толкаются, но, похоже, всё к рукопашной идёт.

— Все посетители живы! — облегчённо оповестил майор столпившихся у телефона гостей.

Мамаши первыми бросились в ресторан, гости следом. На бегу гомонили:

— Они ссорятся?

— Не может быть!

— Ой, я не верю!

— Прежде рак на горе свиснет.

— У суслика кит родится.

Бежали гурьбой, наперегонки, не одевшись, — благо был ресторан с домом мэра под одной «миской».

Зал переполнен. Но посетители не за столами. Одни, и музыканты с открытыми ртами, стояли у эстрады и слушали соло чеченца на ударных. Другие столпились у центральной кабинки, в которой за столиком сидят господа Вандевельде и Курт. Как огурчики, не скажешь что пьяные. И точно ссорятся! Что-то там себе рычат.

Узнав Вандевельдов и Куртов, все почтительно уступали семьям лучшие у эстрады и в кабинках места.

Я не мог различить кто отец кто Дядя Ваня. Пиджаки на спинках стульев, сорочки расстёгнуты, оба в шляпах по глаза нахлобученных, и с галстуками распущенными на потных шеях. Дама бегала глазами с одного на другого. Похоже, и мамаши не узнавали: не поднялись в кабинку, стояли в растерянности. Разве что детишки-чеченцы не сомневались в том кто их сосед. Одни толкались, старший из мальчиков убеждал:

— Мэр тот, что слева! Дядю Курта положит.

Другие отпихивались, «малявка» из девчонок — с белокурыми кучеряшками среди детишек чёрненьких и