Лопатиха заметила смятение девушки, забеспокоилась. Жуков и прежде раздражал ее своими разговорами, развязностью, недовольством: мол, и то в Гремякине плохо, и это нехорошо. А сейчас он и вовсе разгневал ее той обидной неправдой, которая звучала почти в каждой его фразе. Тяжело дыша, она подступила к бывшему квартиранту и, не обращая внимания на его протесты, принялась плечом теснить его к калитке. Она двигалась на него, молчаливая и гневная, а Жуков отступал шаг за шагом, с испугом бормотал:

— Что вы, что вы, Дарья Семеновна! Опомнитесь! Это ж дикость, варварство… Я ведь и так ухожу от вас…

Ее будто прорвало; красная, трясущаяся, она грозно занесла кулак над его головой:

— Пустышка ты, парень! Сматывайся с моего двора, чтоб и духа твоего тут не осталось. Не разлагай девушку, короед несчастный! Ишь чего наплел про наше Гремякино!..

Жуков уже был за калиткой, оглядывался, то ли стыдясь соседей, то ли ища свидетелей позорной сцены. Аккордеоном он прикрывался, как щитом. Тетка Лопатиха не унималась, по-прежнему кричала на него, а сторож подзадоривал:

— Так, Семеновна, так! Пущай пустозвон не клевещет на нас. Вся рота не в ногу, один он в ногу…

Когда оскорбленный Жуков почувствовал себя вне опасности, он немного приободрился, бросил Марине:

— Вот какие нравы здешнему председателю по душе! Тут подобрались дружки… Кого невзлюбят — взашей, кто скажет правду-матку — горло перегрызут.

— Не ври, наглец! — взвизгнула тетка Лопатиха, выбегая за калитку. — Наш Павел Николаевич справедливый, бездельников не любит.

Жуков предпочел больше не связываться с ней. Уже возле соседнего двора он опять крикнул Марине:

— Не будь дурой, плюнь на Гремякино. Киномеханики везде нужны, устроишься получше!

Лопатиха взобралась на крыльцо, постепенно успокоилась. Марина молчала, удрученная увиденным и услышанным. Чтобы вывести ее из раздумья, хозяйка сказала ровным тоном:

— Кисель на молоке, а не человек, Жуков-то этот. Только и знал что пиликать на аккордеоне. Спал до полудня да все туфли свои начищал. Чистюля! Для него что блестит, ровное да гладкое, то и культура. И где такие берутся? Ну да ладно, шут с ним, с Жуковым-то! Можешь, дочка, теперь перебираться в его комнату, там тебе удобней будет жить.

Марина, наконец, поняла, почему ей было неловко после изгнания Жукова со двора. Она разделяла возмущение хозяйки и в то же время не могла одобрить ее грубости. Разве такими должны быть человеческие отношения? Ругань, крик, оскорбления… А что, если в словах посрамленного Жукова есть хоть половина правды? Как же ей, молодой, неопытной, жить в этом самом Гремякине?..

Сторож Блажов добродушно посмеивался над вспыльчивостью Лопатихи, поругал Жукова за безделье и вдруг объявил, что ему давно пора домой. Но он не ушел, а вызвался помогать Марине устраиваться в отдельной комнате. Они принялись переставлять кровать и шкаф. Потом Марина взялась протирать мокрой тряпкой пол, а хозяйка занялась самоваром. Сторож стоял в дверях и любовался комнатой, выходившей окнами в палисадник, где румянились на солнце вишни. Когда все заблестело чистотой, Марина присела у окна. О Жукове уже забылось. Впервые в жизни она будет спать в отдельной комнате, расчесывать по утрам волосы перед зеркалом, читать интересные книги…

Спустя некоторое время самовар уже шумел на столе, накрытом льняной скатертью. Тетка Лопатиха расставила на столе стаканы в блюдцах, принесла банку меда, а дед Блажов вытащил из своей корзинки кулек с печеньем — пригодилась и его покупка. Все были довольны, как бывают довольны люди, закончившие срочную и очень нужную работу.

— Вроде новоселья девичьего! — весело сказал сторож, приглаживая редкие белесые волосы.

Марине комната казалась уютной, милой; она рассмеялась:

— Ах, дедушка!.. Честное слово, все здорово!

— Живи, милая, живи! — кивнула ей хозяйка. — Тебе хорошо, и мне неплохо… А тот, Жуков-то, бывало, разбросает все в комнате, наплюет. Заходить к нему не хотелось. Культура, прости меня господи, как говорится!..

Самовар поблескивал крутыми боками, звенели ложечки в стаканах. Сторож раскраснелся, расстегнул ворот рубашки, а тетка Лопатиха принялась обмахиваться платочком. Они стали вспоминать о своей молодости, о том, как создавался в Гремякине колхоз, как пахали на коровах во время войны, а потом возвращавшиеся с фронта мужчины отстраивали дома, городили заборы, копали колодцы.

Марине все это казалось далекой историей, даже как-то не верилось, что она сидела рядом с людьми, которые так много пережили. Она пила с блюдца горячий чай, а думала о том, что когда-нибудь, лет через пятьдесят, может, тоже будет вспоминать вот так же за столом, накрытым скатертью, свои первые дни в Гремякине…

3

В воскресенье вечером люди потянулись со своих дворов в клуб. Шли принаряженные, веселые, свободные от обычных будничных забот. Гремякино золотилось в лучах закатного солнца, пыль на улицах давно улеглась, воздух посвежел, дышалось легко…

Марина чуть ли не с утра все подготовила к началу сеанса — и в кинобудке, и в клубном зале. Она была в приподнятом настроении, двигалась легко и быстро, расставляя стулья и скамейки, закрывая ставни окон. А потом она сидела за крохотной дощатой перегородкой, снаружи которой было написано красными буквами: «Касса», и продавала билеты. Томилась, шумела очередь у окошка, подходили люди, звенели монеты в тарелке на столике. И почти каждого гремякинца она предупреждала с полушутливой улыбкой:

— Пожалуйста, не запаздывайте! Начало сеанса ровно в девять вечера. Кинофильм очень интересный.

— А про что, скажи, картина? — спрашивали иные, задерживаясь у окошка.

— Про то, кого называть настоящим отцом, — отвечала скороговоркой Марина. — Все жизненно и правдиво. Один человек воспитал чужих детей, полюбив их мать, а потом появился родной отец. Как быть? Что делать?.. Прямо за душу берет!..

— Эге, надо обязательно посмотреть!

А когда билеты были проданы, Марина стояла в дверях и пропускала людей в зал. Сначала она делала это одна, затем ей стал помогать дед Блажов. Он пришел в клуб в военной фуражке; сивая, хорошо приглаженная борода придавала ему вид важный и строгий.

Зрители занимали свои места, в зале становилось людно, гудели голоса, раздавались возгласы, смех. Мальчишки-безбилетники норовили прошмыгнуть в дверь незамеченными, просились пропустить их, но Марина и сторож отгоняли настырных, как цыплят.

До начала сеанса оставалось десять минут. Ни одного свободного места уже не было, зал терпеливо ждал. Марина оглядывалась на собравшихся в клубе гремякинцев с тем чувством радости и удовлетворения, с каким смотрит, например, плотник на выстроенный им дом. Да и как было ей не волноваться? Собралось почти все взрослое Гремякино. Вот сейчас она запустит киноленту, и полтора часа люди будут жить той чужой жизнью, что развернется перед ними на экране.