Предыдущие три дня Максим искал возле лагеря безопасную точку обзора, чтобы оттуда, оставаясь невидимым для людей Скоробогатова, рассмотреть истуканов со всеми доступными его зрению деталями. Пришлось обойти лагерь, облазать немало деревьев, прежде чем Максим наконец сообразил, что каждая из четырёх глыб возвышалась отдельным вулканическим останцем. Истуканы не охраняли вход в Город Солнца, не обозначали его границы, нет. Они были такими же указателями, как и пять предыдущих глыб из конгломерата.

В письме Гаспару Шустов-старший писал, что карта на спине Инти-Виракочи – изощрённая насмешка. Без отправной точки, Омута крови, она была бесполезна, но этим изощрённость насмешки не исчерпывалась. Карта к тому же оставалась неполной, вела не к Городу Солнца, а к новому ориентиру. Быть может, ключевому. Глыбы, образуя полукруг, стояли метрах в десяти друг от друга. Каждая из них была украшена схожим рельефом, в основных чертах которого даже издалека угадывался Инти-Виракоча – смесь бога-Солнца и бога-Творца с пустыми простёртыми руками. Вместо привычной головы с квадратной маской и солнцеобразной короной тело Инти-Виракочи здесь венчала рогатая голова Ямараджи – великого судьи из мира мёртвых. Оба символа, сопровождавшие Максима в его путешествии по намеченной Шустовым-старшим тропинке, сошлись воедино.

Должно быть, Ямараджа напоминал будущим соляриям о цене – необходимости «умереть в старом мире, чтобы родиться в мире новом», а Инти-Виракоча пророчил им конечную цель – возможность обрести «полную свободу творчества за пределами самых смелых фантазий». Возможно, прозелиты общества «Эль соль де ля либертад», отправившиеся из далёкой Европы к возрождённому Эдему, проходили между истуканами как в парадные врата перевоплощения или получали возможность, стоя перед истуканами, в последний раз обдумать своё решение. Максим представил, как здесь, испуганные безбрежной чащобой и поражённые почти религиозным благоговением, шли или ехали верхом Александр Берг, Николай Одинцов, братья Лот, Паскаль Дюран и прочие мастера, чьи имена были упомянуты в приходной книге испанского коллекционера. Представил и то, как спустя годы мимо обтёсанных глыб в обратном направлении бежал чем-то напуганный до умопомешательства Оскар Вердехо, затем – рабы плантатора дель Кампо, наконец, обезумевшая Исабель.

Изображения Инти-Виракочи-Ямараджи были вырезаны на самой широкой грани копьеобразных глыб и смотрели внутрь образованной ими дуги, то есть на восток. По узким боковым граням бежали волнистые насечки, нанесённые скорее для красоты. С обратной стороны все четыре глыбы заострялись, превращённые в своеобразные стрелки, каждая из них указывала своё направление: от северо-запада до юго-запада. В этот промежуток укладывались тысячи гектаров нехоженой сельвы. Не зная, далеко ли находится то, к чему они вели, – Город Солнца или очередная насмешка от соляриев, – нужно было доподлинно знать, какая из глыб показывает верный путь, но даже с такой наводкой найти что-либо в джунглях представлялось невозможным: едва ли солярии вытесали базальтовые указатели с точностью до секунды.

Последней и главной особенностью, отмеченной Максимом, стало то, что изображения четырёх Инти-Виракочей-Ямараджей отличались друг от друга. У первого на месте глаз зияли овальные углубления, в каждом из которых мог бы разместиться двухлитровый котелок. У второго такое же углубление, одно-единственное, красовалось на месте рта, придавая смешанному божеству пугающий и в то же время комичный вид. У третьего была рассечена грудь. Наконец, четвёртый Инти-Виракоча-Ямараджа отличался тем, что его ноги, в отличие от остального тела, выступали за плоскость камня – застыли между уровнями барельефа и горельефа.

Судя по тому, что лагерь Скоробогатова, разбитый возле истуканов, оставался на месте третий день подряд, и по тому, что индейцы вчера возвели несколько деревянных времянок, люди Аркадия Ивановича не знали, как решить новую головоломку, где искать новые подсказки и в каком направлении двигаться дальше. Не знал этого и Максим, однако записка мамы не оставила ему выбора – побег нужно было организовать в ближайшие две ночи. К тому же Марден, заприметив базальтовые глыбы, заявил, что дальше они с Лучо не пойдут. Напуганный самим видом истуканов и странной дикаркой, прибившейся к экспедиции Скоробогатова, Марден отмахивался от любых увещеваний, был непоколебим в принятом решении.

– Не интересно, что там дальше?

– Нет. Дальше камней – ни шагу. Как в прошлый раз.

– О чём ты?

– Тут я оставил Серхио.

– Может, поэтому он и не вернулся.

– Зато я вернулся. И смог привести сюда тебя. Вот и радуйся. Но если пойдёшь за Скоробогатовым, – нехотя добавил проводник, предварительно пробормотав что-то по-испански и втянув левой ноздрёй щепотку нюхательного табака, – мы с Лучо будем ждать. Ровно месяц, ни дня больше. Не вернёшься, значит, катись к чёрту. И не смотри так на меня. Это идея Лучо. Pequeño imbécil…

Следовать за экспедицией Максим не собирался, но кивком поблагодарил Мардена. В очередной раз продумав детали плана, Максим рассчитывал на помощь проводника. Дальшекамней – нишагу? Отлично. Мардену даже не потребуется к ним подходить. Основную работу сделает Максим. Если всё сложится, то послезавтра они выдвинутся обратно. История закончится. И пусть Скоробогатов сам разбирается со своими соляриями.

Изматывающий путь помогал Ане забыться, а сейчас, когда они четвёртый день подряд не покидали лагерь, разом вернулись прежде притуплённые усталостью чувства. Аня тосковала по родителям. Волновалась за маму, наверняка сходившую с ума от горя. Переживала за папу, должно быть, запустившего свои дела, – ложной наводкой приведённый в Индию, он искал несуществующий ашрам, в котором якобы укрылся Дима. Месяц назад история о поклонении цветам казалась забавной. Аня рассказала о ней Зои, и они вместе смеялись, признавали, что лучше цветочный ашрам, чем плен у Скоробогатова. Однако теперь Димина уловка казалась чудовищной. Аня устала от терзаний не меньше, чем от пройденных по сельве километров. Не желая никого видеть, спряталась в опустевшей палатке – Екатерина Васильевна стирала вещи, а Зои ушла с Хорхе смотреть на шерстистых обезьян, – но здесь Аню настигли жуткие звуки взбеленившегося каймана.

Утром его поймали на стальной крюк. Заглотив наживку, брошенную в камыши и сдобренную свежей оленьей кровью, кайман оказался на привязи. Агуаруна прикрепили трос к пальме бактрис и не меньше получаса смеялись, наблюдая за отчаянными попытками каймана вырваться. Когда он, опустившись под воду, притих, индейцы, довольные увиденным, разошлись. Аня с Зои подумали, что кайман умер, однако тот вскоре выскочил на поверхность и продолжил с прежним остервенением метаться вдоль берега. Ломал камыши, выкручивался по грязи, мощным хвостом баламутил воду и отчаянно хлопал узкими челюстями, показывая окровавленную пасть и натягивавшийся между разрозненными зубами крепкий двадцатичетырёхпрядный фал – крюк, застряв не то в горле, не то в желудке, причинял кайману боль и, как бы тот ни метался, отказывался выходить.