Немцы бомбили Ленинград, и Надя мечтала о том, чтобы все немцы на свете умерли! Горели больницы, рыдали матери перед разбомбленным детским садом, хныкали дети у руин домов…

А один сон буквально вышиб почву из-под ног Марты. После него она уже не могла относиться к немцам как раньше. Девушка не выходила из дому неделю и говорила исключительно по-русски. Вот тогда фрау Кох всполошилась, усевшись со своим ребенком, женщина попросила рассказать.

— Мне снятся сны, мама, — произнесла Марта. — Там Ленинград…

— Когда, малышка? — непроизвольно назвала ее так мама, на что девушка не обратила внимания.

— Сначала мне снились тридцатые, мама, — вздохнула Марта, глядя в стену невидящими глазами. — Боже, как они счастливо жили, мамочка! У них не было нашей хваленной демократии, но как же они были счастливы!

— А сейчас? — фрау Кох уже все поняла. — Что тебе приснилось сейчас?

— Это была эвакуация детей из Ленинграда, мамочка… — женщина поразилась тоске и просто невыразимой боли, звучавшей в голосе дочери. — Судно с красными крестами, полное детей. Там были дети, мама! Дети!

— Маленькая моя! — мама прижала дочку к себе, она знала, о чем та сейчас расскажет.

— Дети… совсем малыши… — Марта плакала, не замечая своих слез. — Они налетели неожиданно, никто ничего и сделать не успел… Только белые панамки на воде… Я не хочу быть немкой!

Это был крик души, просто полный боли вопль, на который прибежал и герр Кох. День был выходным, поэтому взрослые оказались не на работе. Трое обнимались на диване, успокаивая ребенка, мир которого в одночасье рухнул от страшных, просто жутких картин прошлого. И тогда ее папа начал рассказывать, что были и другие немцы — Антифашистский Фронт, коммунисты. Он говорил о том, что нельзя обо всех судить по тварям, убивавшим детей, и… Марта верила ему. Всей душой верила, потому что это же папа.

А в сны приходила девушка Надя, карточки, мама и завод. Воющая сирена и злой, требовательный голос Ленинградского радио. Все понявшие родители поддерживали Марту, каждый день просыпавшуюся в слезах. Она увидела и Машу с Гришей… Оставить выглядевших потерянными детей в парадном? Да никогда!

Так их стало четверо. Каким-то чудом взятые на завод дети работали, как взрослые. Мама подкладывала им свой хлеб, а Гриша… будь его воля, мальчик бы отдал все Наде и Маше, девушка очень хорошо видела это, а над всем этим, пронизывая сон, будто молнией, звучал метроном и голос Ленинградского радио. Каждый сон, каждый день…

Когда во сне умерла мама, Марта отчаянно закричала сквозь сон, перепугав родителей. Девушка кричала не просыпаясь. Ее с трудом удалось добудиться, а проснувшись, Марта вцепилась в маму так, как будто это случилось не во сне, а наяву. Весь день девушка ходила за мамой хвостиком, не желая отходить от нее ни на миг.

— Что случилось, маленькая? — тихо спросила фрау Кох.

— Там… там… там… — прошептала Марта, не в силах это произнести.

— Мама? — поняла фрау Кох, отчего повисшая на ней девушка разрыдалась.

— За что это тебе, доченька… — вздохнула женщина, понявшая, что в своих снах дочь проходит страшное время. Вот только отчего юной колдунье они снятся, женщина совершенно не могла осознать.

За этим сном потянулись и другие, теперь уже Гриша отдавал почти весь свой хлеб, да и они сами не уходили уже домой. Куда-то начали пропадать эмоции, а Марта по просыпанию цеплялась за свой кусочек хлеба. Папа купил в русском магазине настоящий бородинский хлеб и теперь девушка получала с утра свою драгоценность.

— Над Ленинградом — смертная угроза… — голос дочери вторил голосу Ольги Берггольц, дарившей городу надежду. — Бессонны ночи, тяжек день любой. Но мы забыли, что такое слезы, что называлось страхом и мольбой.[1]

— За что это ребенку… — вздохнула фрау Кох. — Ведь она там, действительно живет с городом…

— Видимо, что-то колдовское проснулась в ней, — ответил ей муж. — Надо будет написать куратору их класса, может быть, он знает, как это остановить?

— Да, надо написать, — кивнула женщина, прислушиваясь к немного усталому, но яростному голосу дочери, читавшей стихи на русском языке. И от этих стихов становилось то холодно, а то и жарко. Они звали на бой, требовали бороться… И жить. Как жил когда-то, так и не сдавшийся город.

Сны становились все тяжелее, и, казалось, эмоции марты отмирают вслед за чувствами Нади. Девушка уже и сама не знала — Надя она или Марта, желая только одного… Она хотела собрать весь хлеб, все продукты и отдать этим двоим подросткам с голодными уставшими глазами. Отдать своим «младшим».

И плакала немецкая девушка, просыпаясь. Отщипывала по кусочку душистый «довоенный» хлеб, роняя слезы от бессилия спасти совсем еще детей.

[1] «Я говорю с тобой под свист снарядов», Ольга Берггольц

Глава 10

— Значит, вы считаете, что дети побывали в лагере? — герр Шлоссер в задумчивости смотрел на целителя Нойманна. — Тогда действительно, немецкий язык…

— Возможно, им можно подобрать кого-нибудь, — вздохнул целитель. — Но я сразу и не вспомню.

— Все же я полагаю, надо их поселить в школе, тем более что учебный год скоро начнется, — заметил герр Келлер, присутствовавший при разговоре. — Увидят других детей, заметят, что нет страха, аппеля[1] и пыток, возможно, поймут, что не все немцы враги.

— Да, я думаю, это очень хорошая мысль, — кивнул герр Шлоссер. — Когда?

— Да уже можно, — вздохнул герр Нойманн. — Повреждений у них никаких, лагерь живет в голове…

— Проклятые наци даже через столько лет… — Уве Келлер был сыном заключенного, попавшего в Освенцим в малолетстве. Наслушавшись отцовских рассказов, мужчина считал, что отлично понимает двоих сирот.

Принятое решение герру Нойманну не очень понравилось, по мнению целителя этим маугли следовало бы дать маму, но он пока просто ничего не мог придумать, потому-то и согласился. Никогда бы целитель не желал оказаться на месте этих двоих, выглядевших очень настороженными. Даже имена их были неизвестны, а спрашивать герр Нойманн опасался, боясь услышать в ответ номера.

Гриша и Маша даже не подозревали о выводах, сделанных по их поводу. Девочка думала о словах Яги, насчет «колдовских сил», а мальчик просто отдыхал — без воздушной тревоги, необходимости дрожать за хлеб и бегущего метронома. Но вот совсем без метронома и привычного голоса Ленинградского радио было просто тревожно. Зачем их держат в больнице, Гриша понимал — дистрофия же. Несмотря на то, что ни дистрофии, ни блокады не было, они жили у него в голове, не позволяя мальчику перестроиться.

— Собирайтесь, — герр Нойманн говорил короткими фразами, будто чего-то опасаясь. — Поедете со мной.

— В приют? —