Военные воспоминания Мачеевского прервал патрулировавший улицу участковый.

— Вы тут стоите и мусорите, а завтра здесь будет патриотическая манифестация! — услышал Зыга.

Он посмотрел себе под ноги и в растерянности уставился на десяток затоптанных окурков. Перевел недоуменный взгляд на участкового.

— О, прошу прощения, пан комиссар! — Полицейский отсалютовал и направился в противоположную сторону.

Часы над почтой показывали девять пятнадцать.

* * *

Павел Ежик, референт цензуры люблинского староства, тщательно завязал галстук. Девка, полулежа на кровати, пересчитала деньги и бессмысленно уставилась на епископский дворец на той стороне улицы.

— Держи! — Ежик швырнул ей еще двадцать злотых. — И забудь, что я здесь был. Понятно, шлюха?!

Банкнота зашуршала у нее в руках. Девка посмотрела исподлобья, не понимая. Не то, чтобы другие не давали больше, чем уговорено, вовсе нет! Но обычно они хотели услышать стоны и похвалы их необычайной мужественности. Заверения, что ей было так хорошо, как ни разу прежде, что она никогда этого не забудет. Она всегда забывала, стоило им выйти. А этот давал двадцать злотых за то, что мог бы получить даром.

Она усердно закивала. Ежик вытащил из кармана обручальное кольцо, надел на палец и вышел.

Лестничная клетка напоминала штольню. Ступени вели вниз, ниже уровня улицы. Тусклая лампочка в коридоре негромко жужжала — вот-вот перегорит. Ежик посмотрел в окно на утонувшую во мраке Замойскую, и ему стало не по себе.

Свет фонарей исчезал, поглощенный ночью. Перед ним мелькнул мостик, ведущий прямо с улицы к небольшой колониальной лавочке на третьем этаже, и крутые каменные ступени, ведущие на тротуар в нескольких шагах от ворот. Однако он вышел с другой стороны на расположенный ниже Замойской темный, уходящий вниз Жмигруд, где ни один знакомый или коллега по работе не спросит, откуда это пан референт возвращается в такое время. Как будто сам никогда не выныривает на Бернардинскую vis-a-vis[22]гимназии Чарнецкой и пивоварни.

Брусчатка была мокрая, но заморозки еще не прихватили, и Ежик мог не опасаться, что подвернет ногу. Он шел быстрым шагом, следя только за тем, чтобы не вляпаться в конскую лепешку или в лужу.

— Огонька не найдется? — внезапно услышал он.

Из ближайшей подворотни возникли двое мужчин в надвинутых на глаза картузах. Он оглянулся: от пересечения Жмигруда с Крулевской спускалась третья тень.

— В чем дело? Да вы знаете, кто я?! — истерически закричал цензор.

— Нет, но ты не боись, ща узнаем. — Умелая воровская лапа нырнула под полу пальто и выудила бумажник. Вспыхнула зажигалка, осветив совсем молодое лицо со шрамом на щеке.

— Наш? — спросил второй бандит.

— Наш, — кивнул главарь, отыскав паспорт и пачку визиток.

Огонек погас, и Ежик ощутил обжигающую боль в пояснице. Он хотел закричать, но кто-то заткнул ему рот его же собственной шляпой.

— Есть бабки, Усатый так и говорил. А какой «косиор»! — услышал еще цензор будто сквозь туман, когда кто-то снимал с него часы с гравировкой: «На 10-ю годовщину свадьбы — любящая Хелена».

За ночь ветер сумел разогнать тучи, и день выдался таким солнечным, какие бывают в октябре, но не в ноябре.

Мачеевский выскочил из автобуса на пересечении центральных улиц города, около Краковских ворот и магистрата. Посмотрел на часы. Он проспал, и бабки, потраченные на билет, нисколько не помогли. Было уже четверть десятого. Зыга начал протискиваться сквозь празднично одетую толпу.

Он сошел с тротуара на проезжую часть, но выиграл лишь с десяток метров, потому что от Литовской площади прямо на него надвигались уланы, и пришлось снова подняться на тротуар. Развевались вымпелы на пиках, сверкала на солнце сабля командира эскадрона, и кони с шага перешли на рысь. Градус патриотических чувств повышался. Народ рукоплескал, кричал, полетели вверх шляпы. Тем временем эскадрон, ехавший попарно, перестроился по четыре в ряд и занял всю ширину улицу. Толпа наседала.

Мачеевский, оказавшийся среди тесно сгрудившихся зевак, не мог сделать ни шагу — ни влево, ни вправо. До Свентодуской оставалось каких-то двадцать метров, но тут людская запруда остановила его и засосала словно трясина. Двигая плечами, как пловец, он едва протиснулся на несколько шагов и снова стал тонуть. На этот раз он погрузился глубже, на самое дно, потому что, споткнувшись о чьи-то ноги, упал.

Кто-то придавил его, но кто-то другой ухватил за плечо и энергично встряхнул. Зыга поднял взгляд и удивленно заморгал. Над ним склонялась улыбающаяся физиономия Рудольфа Валентино, как с афиши. Разве что этот Валентино не был черно-белым, и разило от него, как из парфюмерной лавки. Младший комиссар лежал уже не на брусчатке, а в смятой постели под тяжелой, давно не проветривавшейся периной. За окном сеялся вполне ноябрьский дождь.

— Курва, Зельный, на кого ты похож? — невольно буркнул Мачеевский.

Сыщик оглядел себя. Он выглядел в точности так, как положено. Бело-черные башмаки, темно-серые брюки в тонкую полоску, с манжетами и ровной складкой, двубортный пиджак, бордовый галстук из искусственного шелка, заколотый булавкой с чем-то очень похожим на жемчужину. Плюс к тому серая «федора»[23], правда, не от Борсалино, а с Зомбковиц — хотя, может, оно и лучше, раз уж правительство призывает поддержать отечественную промышленность. Рубашка, конечно, отглажена не полностью, но младший комиссар этого видеть не мог; достаточно того, что воротничок чистый.

Зельный растерянно пригладил волосы.

— А вы двери на ночь не заперли, — парировал он.

— А что здесь красть?! — Зыга сел на кровати, но тут же поднял ноги с пола. Тот был ледяной. — Сколько времени?

— Половина шестого, — отрапортовал агент. — Родина зовет, пан начальник.

Пока Мачеевский, с черными кругами под глазами, обводил взглядом комнату, Зельный уселся на стул и поправил белый шарф. Он превосходно себя чувствовал в логове шефа, тем более, разбудив его до зари, когда мозги младшего комиссара еще не начали работать. Кроме того, пригородное убожество Иезуитских Рур, втиснутых между рекой, кирпичным заводом и фольварком, да и сам одноэтажный домишко в две комнаты, обставленный дряхлой мебелью, которую еще при царе надо было вынести на свалку, положительно влияли на чувство собственного достоинства агента.