Посвящается Жене Печенкину, утверждавшему, что Россия не мороз, не мятель и не зимние сани, несущиеся во весь лошадиный опор, но лежачий, стоячий, синий в спине, слабо светящийся прозрачный и непрозрачный, тихо постанывающий и свистящий призматический лед, об этом льде нельзя помыслить даже, холоден он или горяч.

Дождь милосердно ослаб. Азиатки выходят с тюками из прачечных Тель-Авива.

Фотография подвела, я его не узнал. Сохранив за собой только возраст, оригинал отказался сотрудничать с копией. Снимком запечатлен выглядящий на (не)добрые сорок молодой человек лет двадцати восьми — тридцати, солидный, прилизанный, корпулентный, с одутловатою смуглостью южного итальянца, северянина из Милана. Тот, кто брезгливо обследовал картинки у меня над столом и диваном, загнал свою молодость далеко-далеко, расстался с остатками лоска и отверг жалкие притязанья портрета — мольбу о тождестве, ходатайство о преемстве. Все те же двадцать восемь — тридцать оборотились худобой и надломом, непроходящей усталостью, заношенная одежонка в пыли, камень моих половиц заляпан башмачною грязью.

— Соку? Немного вина? Вы что-то неважно…

— Меня вымотали, вцепившись друг в друга, два пути, две дороги. Сюда не добраться, все разрыто вокруг, я увязал в траншеях и рытвинах, скатывался на дно котлованов, не чая выползти по осыпавшимся склонам. Выручил экскаваторщик, намекнувший ковшом на лазейку. Для жилья вами выбрано неудачное место. Сконфузились, бросьте, вы ни при чем, так или эдак, безотносительно к вам я должен был здесь объявиться. Венцом утомления стал Китай. Вояж устроил знаменитый писатель, остриженный под горшок записной графоман в превосходном значении слова. Левейший из левых формистов, борец против буквы и фабулы — я соблазнялся, чего не стыжусь, его ранними опытами, вовремя перемахнул к любовным побасенкам и биографиям, помесь цвейга с компьютером, но у старого австрияка, радетеля, торгаша, хроникера половых несуразиц, нынче славно подмигивают европейские огоньки, те, которые до Вердена, а упитанный бонвиван, революсьонный куритель гаванских сигар, в иллюминации, хотя бы и простенькие, не посвящен. Быстро сколоченной группе надлежало вобрать древний дух и штурмовую восхищенность будней. Действительная подоплека (двойчатка причин) прояснилась в поездке. Ребенком, вдумчивым ангинозным ребенком будущий наш возглавитель увидел альбомы с диковинными существами, целые сонмы и пантеоны существ, увидел обсыпанных рисовой пудрой драконов, дворы монастырские, соловьев, непобедимых в го и маджонге, пагоды, тайные города и процессии, желтого аиста, что вызволил из узилища рисовальщика, креветку, бабочку, раковину, стрекозу, изображенных к усладе спасителя, и заболел навсегда. Во мне детства не меньше, и мы с гением ладили — для златоуста и светского фокусника труд невелик в обращении даже со мной, законченным неуживцем. Сочинительствуя, он вбил себе в голову, что рано ли, поздно ль миллиарды китайцев навяжут Европе свои представления обо всем, о том, кто знатнейшие европейские авторы, — тоже, а он тут как тут, искренний льстец и посредник, пусть убедят тупых соотечественников. Забавный идеализм, в скучных романах его такого не сыщешь.

Кланяясь и заискивая, поминутно тревожась, как толковать желтые маски и поклоны в ответ, преуспел он феноменально: нас отвезли в запечатанный для иностранцев Лоян. Когда Западом управляли грубиянствующие нечистоплотные Каролинги, Лоян был перлом изящества, городом черепичных лиловых дворцов, где создавалась поэзия. Императрица же наполняла досуг расстрелянием фаворитов, пригвождаемых к стенке стрелами с лисьими хвостами на концах. Скелеты были предложены любопытству дражайших гостей, и романист, забыв этикет, впал в дикую ажитацию. Величайший из встреченных мною иероглифов, кричал он, зажмуриваясь и подпрыгивая, повесть жестокой любви стала эмблемою своей собственной вечности, произнесенной, безусловно прекрасной, культура, способная порождать и беречь такие стихи, — императрица поэт, посрамившая трепетным действием тушечницы придворных слагателей, — бессмертна, безмерна, невмещаема в совокупное ложе прочих культур, он напишет роман из горсточки элементов, мужского-женского тел, стрелы и приказа, летящего на лисице, грандиозной символике жеста созвучна, сописьменна аскеза словесная… Меня едва не стошнило. Я физически ощутил дурноту. Слишком живо вдобавок вообразил набеленную, насурьмленную ненасытную тварь, не умеющую унять похоть иначе как зрелищем казнимых любовников. Обморок подступал, сопротивление падало, но, прежде чем рухнуть на руки расторопным охранникам, выкрикнул в его одержимость, в его потный раж: этой гадости никогда, и через тысячу лет не бывать искусством, поэзией, никогда, слышите вы, никогда.

Сознание плохо помнит дальнейшее, все запомнило тело — припадки изнеможения, нарастающий страх перед всяким усилием, пустяшным три дня, неделю назад, но вот неподъемным — жернов; запасы кончались, кладовые пустели, и я вместе с ними, влачащийся. Вожатый, незлобивый ироник, весьма позабавленный эпизодом («какой вы ранимый, бог с вами, не буду вас больше дразнить»), предлагал вытяжки и настойки, великоханьские, из походной аптечки эликсиры и травы, я отвергал, выбирая обрывками разума — как бы точнее сказать… да, благотворность страданий, наверно заслуженных, потому что доставшихся. Я обескровлен с тех пор, но я был обескровлен и раньше, почти так же чудовищно утомлен. Но если бы не проклятая лоянская древность, я бы легче добрался сюда, реже падал в канавы, траншеи, не валялся б часами на дне котлована, как же все перекопано и разрыто, два пути схватили друг друга за горло. Пыль пустыни, марево, взвесь, энная степень сфумато, в нем песчаные поезда-невидимки, красные по наступательному звуку. Бывает ли древность иной, неужасной — сомнительно. Вникая в Аменхотепа IV, я пленился почти христианским смирением его поведения, мыслей. Единобожие, отвращение к жертвам, новые люди под золотым диском в новой столице, голуби, детское пение над водой, красота царской четы, не спрятанной от народа, к нему выходящей в обличье жизненном и священном, братскосестринском, чистом от скверны и чадородном, — от праздника веяло на закате трупною прелестью, затягивающей, противной.

— Вам пошло бы на пользу чуть-чуть подкрепиться.

Свежевыжатый апельсиновый, его любимое, с мемуарной пометкою, красное, голландский в полтора десятка сортов сырный развал на круге крестьянского дерева из картонной коробки наподобие шляпной, гигантской, горячие калачи к ветчине и салату — самобранка раскинулась, он не притронулся, изжелта-бледный, сама худоба, безустанный лишь в речи.

— Спасибо, но ни к чему. Снимите картинки над столом и кроватью, мертвое не излучает, а они беспробудно мертвы: ощупайте воздух вблизи или попробуйте зеркальцем, не запотеет.

— Примете ванну? Хотите смыть пыль?

— Напрасная трата времени и воды, пыль приберет меня на возвратной дороге.

Я был согласен со всем, что он говорил. Работы его закрепились во мне той чистотою порядка, когда стихотворение есть цельная мыслевещь, сплав слова и камня, и если им бросить в стекло, стекло разобьется. Плац-парад нематерьяльных, из девственной пленки армейских фигур, движимых дыханием художника, наполняющим их в капризных количествах, несообразно рангу воителя, дыханием плавным, прерывистым, одышливо стройным. Линии жизни, ленты с точнейшими предсказаниями в замкнутых ящичках, от самых коротких тринадцатифутовых до семимильных, продетых в столетие. Солнечный голем, питаемый светом умышленный человечек, метр высотою, в хасидском кафтане и шапке, сметливый, как ребе, советчик с казуистическими задатками к размножению; на ночь сворачивается, уходит в себя, днем активно передвигается и разглагольствует. В Бейруте, обсудив положение с големом, артист оставил отпечатки пальцев на двухстах сваренных вкрутую яйцах для катакомбной трапезы маронитов. В Берлине расписывался берлинской лазурью на голых телах, и они обретали другую походку и уже не простуживались. Плодородные его экскременты разосланы в металлических баночках адресатам, брачующимся. Кровь, сцеженная в алавастровый фиал, завещана римской курии. Я перебрал в уме вехи как четки. Гость протестующе отмахнулся.