истинные цели», а именно завоевание жизненного пространства на востоке и «удаление евреев». Социальная, экономическая и внутренняя политика были для Гитлера, по мнению Йекеля, лишь средством для достижения двух главных целей. По сути дела, Йекель в значительной степени все же оставался в плену «старого», им самим раскритикованного образа Гитлера. Гитлер был «на самом деле в течение долгого времени оппортунистом», и это не касается только двух его главных целей, полагает Йекель. Он, правда, сам признавал, что его интерпретация мировоззрения Гитлера «ничего или почти ничего не добавляет к ответу на вопрос, как и почему этот человек смог прийти к власти и таким ужасным образом достичь своих целей»[227].

Но ведь именно это остается главной проблемой: как удалось Гитлеру приводить в восхищение миллионы и миллионы людей, следовавших за ним почти вплоть до поражения и в значительной степени добровольно, а не по принуждению? Раскрытие целей Гитлера — удаление евреев и завоевание жизненного пространства — вряд ли может способствовать объяснению. Ведь Гитлер, разумеется, пришел к власти не с обещанием убить шесть миллионов евреев и развязать величайшую войну в истории. Напротив, ни антисемитизм, ни требование жизненного пространства не играли существенной роли в его речах на том этапе, когда ему удалось прорваться к роли вождя миллионов (с 1930 по 1932 г.). Но почему он добился такого успеха? Были ли это лишь благоприятствовавшие ему внешние обстоятельства — экономический кризис, унижение Германии Версальским договором и крушение Веймарской демократической системы? Или это были его ораторское искусство и талант демагога? Наверняка и то и другое, но прежде всего еще кое-что: это была — такова идея настоящего исследования — революционная программа Гитлера, сделавшая его вождем масс. Этот взгляд на Гитлера как революционера не нов и не бесспорен. Вопрос, был ли Гитлер революционером, а национал-социализм революционным движением, занимал уже его современников и всегда приводил в дискуссиях к столкновению противоположных точек зрения. В то время как в отношении русской Октябрьской революции и Французской революции 1789 г. никогда не возникали сомнения, что речь шла именно о настоящих революциях, мнения о том, следует ли и захват власти национал-социалистами понимать как революцию, расходились с самого начала.

Ведь не было штурма ни Бастилии, ни Зимнего дворца. Гитлер пришел не после сражений на баррикадах; его в соответствии с положениями Веймарской конституции назначил рейхсканцлером президент Германии Гинденбург. Веймарская конституция формально не отменялась до 1945 г., большинство членов гитлеровского кабинета уж никак не были революционерами.

Тем не менее национал-социалисты рассматривали свой «захват власти» как революцию. «Легальная революция», лишь начавшаяся 30 января 1933 г. и в процессе тотального «приведения к единому знаменателю» систематически устранявшая Веймарскую демократию, в своем роде не имела образцов в истории. До тех пор революции связывались с представлением о насильственном восстании и кровавом свержении старых властителей. Но захват власти национал-социалистами не укладывался в старую схему и привычные представления о том, чем революция является или должна являться.

Прежде всего, наименование нацистского захвата власти революцией было несовместимо с марксистским понятием революции. Одновременно именно марксисты осознавали решающее значение революционного поведения национал-социалистов для их успеха у масс. Фашизм, заявил Георгий Димитров на VII конгрессе Коммунистического интернационала, спекулирует «на лучших чувствах масс, их чувстве справедливости и временами даже на их революционных традициях»[228]. Психоаналитик и марксист Вильгельм Райх пришел к заключению, «что революционная фразеология национал-социалистов была решающим фактором в завоевании этих масс. Они слышали, как национал-социалисты отрицали, что Гитлер представляет капитал. Они слышали, как штурмовики предостерегали Гитлера от предательства дела „революции“. Они слышали, как штурмовики называли Гитлера немецким Лениным. Те, кто перешел от социал-демократии и либеральных партий центра к национал-социализму, были сплошь революционизированными массами, которые раньше не интересовались политикой или имели смутные политические взгляды»[229].

В конце 1935 г. Пауль Зеринг (он же Рихард Лёвенталь) опубликовал в журнале «Zeitschrift für Sozialismus» статью о «фашизме», где указал на формальные аналогии между «фашистской и пролетарской революцией»: «Для обеих условием является концентрация всех надежд на одном полюсе, вокруг массовой партии, начертавшей на своих знаменах отмену существующего режима. В обоих случаях перед лицом однозначности массового течения проваливается любая попытка сопротивления со стороны в чисто военном отношении обладающего превосходящими силами аппарата исполнительной власти. Обе имеют общие признаки революционной ситуации». Правда, Зеринг указывал на различия в «классовом характере» и форме обеих революций, но признавал революционный характер национал-социализма в принципе. Фашизм, писал Зеринг, конечно не устраняет капитализм, но революционным образом реализует новую, исторически необходимую стадию капитализма, отличающуюся «растущей потребностью в планировании». «Таким образом, фашистская революция является настоящей революцией постольку, поскольку представляет собой по необходимости протекающее в революционных формах и обусловленное экономическим развитием вмешательство в развитие буржуазного общества»[230]. Несмотря на такие выводы, и Райх, и Зеринг оставались в плену взгляда на национал-социализм как форму буржуазного капиталистического господства.

А вот Фридрих Поллок, член левой эмигрантской группы, сложившейся в Институте социальных исследований Колумбийского университета вокруг Герберта Маркузе и Макса Хоркхаймера, в статье, опубликованной в начале 40-х годов, уже пришел к выводу, что национал-социализм реализует «новый порядок», образующий «новую социально-экономическую систему в противоположность монополистическому капитализму». Национал-социализм реализует, по мнению Поллока, плановую экономическую систему, которая больше не основана на принципе прибыли: «Прибыли потеряли свою существенную экономическую функцию, а именно функцию управления потоками капитала». До сих пор, писал Поллок, национал-социалистическая форма экономики доказала во всех возможных кризисных ситуациях «невероятную мощь». Нацистская экономическая политика «эффективнее… чем какая-либо другая прежде. <…> Тоталитарное государство в состоянии гарантировать это отдельное право [на полную занятость. — Р. Ц.] всем своим „соотечественникам“ [фольксгеноссен], право, которое до сих пор не смогло гарантировать своим гражданам ни одно демократическое государство». «Ничто из того, что имеет значение, не отдается больше на откуп законам рынка; уважение экономической сферы, в которую не имеет право вторгаться государство, — существенная характеристика частного капитализма — совершенно не соблюдается: «Примат политики над экономикой, который так активно обсуждается в демократических странах, установлен однозначно»[231].

Подобно тому как среди левых эмигрантов явно наблюдались подходы к переоценке национал-социализма и признанию его революционного характера, консерваторы, ложно понимавшие ранее национал-социализм как движение реставрации, пришли к самокритичному взгляду на неправильную оценку гитлеровского движения. Вероятно, наиболее ясно понял революционный характер национал-социализма Герман Раушнинг, ранее сам бывший членом НСДАП, президент сената Данцига. Вышедшая в 1938 г. книга Раушнинга «Революция нигилизма» представляет собой не в последнюю очередь критику и самокритику тех консервативно-буржуазных сил, которые не поняли или несвоевременно поняли радикально революционный характер национал-социализма. «Ничто так не потрясло националиста в консервативном смысле,