— Мадам Девериа… а как я ее узнаю, как пойму, что это она, моя женщина, когда мы встретимся?

Совсем простой вопрос, выбравшийся из катакомб, в которых был так долго захоронен. Всего-то.

— Как я ее узнаю, когда мы встретимся? Вот именно: как?

— Неужели вы еще ни разу об этом не задумывались?

— Ни разу. Я был уверен, что узнаю ее, вот и все. Но сейчас я боюсь.

Боюсь, что не сумею ее распознать. И она пройдет мимо. И я лишусь ее навсегда.

Профессор Бартльбум изнемогал от всесветного горя.

— Научите, мадам Девериа, как мне распознать мою единственную, когда я увижу ее.

Спит Элизевин, спит при свете свечи и свете девочки. Спит падре Плюш, спит среди своих молитв. Спит Плассон, спит в белизне своих картин. Даже Адамс, наверное, спит — спит хищный зверь. Спит таверна «Альмайер», спит убаюканная морем-океаном.

— Закройте глаза, Бартльбум, и дайте мне руки.

Бартльбум повинуется. И осязает лицо этой женщины, губы, играющие его пальцами, тонкую шею, распахнувшуюся рубашку, ее руки, направляющие его руки по теплой, мягкой коже, чтобы они почувствовали тайны незнакомого тела и стиснули его жар, а потом снова взметнулись на плечи, и пальцы зарылись в ее волосах, проникли меж губ и засновали взад-вперед, пока ее голос не остановит их и не прозвучит в тишине:

— Посмотрите на меня, Бартльбум.

Рубашка спустилась до лона. В улыбчивом взгляде ни тени смущения.

— Придет час, и вы встретите женщину, и ощутите все это, даже не притронувшись к ней. Отдайте ей ваши письма. Они написаны для нее.

Тысяча мыслей роятся в голове Бартльбума, когда он отводит раскрытые ладони; кажется, сожми он их — и видение рассеется.

Бартльбум вышел. Все перемешалось в его сознании. Там, в полумраке комнаты, ему померещилась призрачная фигурка хорошенькой девочки, лежащей на кровати в обнимку с пухлой подушкой. Обнаженной девочки. Молочная кожа — как морская мгла.

— Когда ты хочешь ехать, Элизевин?

— А ты?

— Я ничего не хочу, — говорит падре Плюш, — но мы должны попасть в Дашенбах. Тебе надо лечиться. Здесь… здесь ты не выздоровеешь.

— Почему?

— Здесь… сидит какая-то хворь. Разве ты не замечаешь? Бледные как мел картины этого художника, бесконечные изыскания профессора… И потом, эта дама, такая красивая, но такая несчастная и одинокая… Странно… Не говоря уже о том господине, который чего-то ждет. Он все время только ждет.

Одному Богу известно чего или кого… И все это, все это застыло по ту сторону сущего. Здесь все ненастоящее, понимаешь?

Элизевин молчит и думает.

— К тому же, знаешь, что я обнаружил? В таверне живет еще один постоялец. В седьмой комнате. Там вроде пусто. Вроде. А на самом деле живет постоялец. Но он никогда не выходит. Дира так мне и не сказала, кто он.

Никто его не видел. Еду постояльцу приносят прямо в комнату. По-твоему, это нормально?

Элизевин молчит.

— Что это за место такое, где люди то ли есть, то ли их нет; они бесконечно слоняются, как будто впереди у них вечность…

— Здесь берег моря, падре Плюш. Ни земля, ни море. Этого места нет.

Элизевин встает. На ее губах улыбка.

— Это край ангелов.

Элизевин останавливается на пороге.

— Мы уедем, падре Плюш. Еще денек — другой, и мы уедем.

— Вот что, Дол. Ты будешь смотреть на море. Как увидишь корабль, скажешь мне. Ясно?

— Да, господин Плассон.

— Умница.

Дело в том, что у Плассона никудышное зрение. Вблизи еще куда ни шло, а вдаль совсем никуда. Он полагает, что слишком долго смотрел на богатые сусалы. А это вредно для зрения. Не говоря уж об остальном. Так что он и рад бы высмотреть какой-нибудь корабль, да не высматривается.

Может, Дол заприметит.

— Они держатся подальше от берега.

— Почему?

— Боятся дьявольских отрогов.

— Чего-чего?

— Ну, рифов. Вдоль побережья тянутся сплошные рифы. Они чуть торчат над водой, их и не видно. Вот корабли и сторонятся берега.

— Только рифов нам не хватало.

— Это дьявол их раскидал.

— Ну конечно.

— Правда! Между прочим, он обитал вон там, на острове Таби. Как-то раз появилась тут девочка, она была святой. Села она в лодку, гребла ровно три дня и три ночи и доплыла до той окаянной земли. Она была очень красивой.

— Земля или святая?

— Девочка.

— А-а.

— До того красивой, что, увидев ее, дьявол перепугался до смерти.

Попытался было прогнать девочку, но она и глазом не моргнула. Стояла как вкопанная и смотрела на него. В общем, кончилось тем, что он дошел… до этой… как ее…

— До ручки.

— Точно. До ручки. И с диким воем стал носиться по воде, пока совсем не растворился. Больше его не видели.

— Ну, а рифы тут при чем?

— При том, что, где ступала нога дьявола, из воды поднимался камень.

Куда ни шагнет — там и риф. Они и по сей день на том же месте. Дьявольские отроги.

— Ничего себе.

— И я о том.

— Не видать кораблей?

— Не-а.

Молчание.

— Мы что тут весь день будем мыкаться?

— Ага.

Молчание.

— По мне, так лучше забирать вас вечером на лодке.

— Не отвлекайся. Дол.

— Вы могли бы написать для них стихотворение, падре Плюш?

— По-вашему, чайки тоже молятся?

— Еще бы. Особенно перед смертью.

— А вы когда-нибудь молились, Бартльбум?

Бартльбум поправляет шапочку.

— Молился когда-то. А потом прикинул: за восемь лет я обращался к Всевышнему дважды. В результате умерла моя сестра, а мою будущую спутницу жизни мне еще только предстоит встретить. Теперь я молюсь гораздо реже.

— Не думаю, что…

— С цифрами не поспоришь, падре Плюш. Все остальное — лирика.

— Именно. Будь мы чуточку…

— Не усложняйте, падре Плюш. Все куда проще. Вы действительно верите в существование Бога?

— Ну, существование — это, пожалуй, сильно сказано. Я верю, что он есть, вот. Совершенно особым образом. Но есть.

— А какая разница?

— Большая, Бартльбум, очень даже большая. Взять хотя бы этого постояльца из седьмого номера… того самого, который не выходит из комнаты, и все такое прочее.